вкось; прибежит белка, расскажет, где мелко. Прискачет мангуста, скажет — что-то в лесу пусто; выйдем на полянку, выкопаем ямку, было пусто, теперь станет густо. Подует ветер, расскажет, что есть на свете; журчит река, несет вести издалека. А мы кашу едим, друг на друга глядим, если где что не так — кидаем пятак, твой черед идти восстанавливать».
А Данило встанет: а еще, дескать, Яблочную Машину Дарья строим.
Глядят на туриста, а турист уж кривулем пошел. Какая-такая машина Дарья?
«Как же какая? Построим, будет себе работать. А работа у ней простая — что в мире не так, поправлять себе потихонечку. Да что говорить, вон в сарае стоит, выдь поглянь».
А из туриста уж жерди столбом полезли.
«Где, говорит, ваш сарай?» — и смотрит, как ерш на сковородке. — «Да вон, во дворе». Он — к двери, открыл, да и замер, как вкопанный. «Кто это там у вас по двору кренделями ходит?» Иван в окошко смотрит. «Глянько-то, Данилушко, никогда не видал — хозяин вприсядку пляшет». Данило с лавки прыг — и точно. «Ну, Ваня, дела. Никак, Яблочная Машина Дарья работать зачинает».
Взялись за руки и — без всякого грамофонта — пошли плясать по всей избе. От радости даже про гостя забыли. А тот стоит, лбом в притолоку уперся и мычит что-то. Долго мычал. Потом к Даниле с Иваном повернулся, в ноги поклонился.
«Простите, говорит, не знал вашей силушки».
«Да какая, турист, у нас силушка. Вот земля стоит, вот ветер дует, вот ручей журчит, вот огонь горит. А наша служба — сердце к этому приложить. Приложишь и слышишь — надо, брат Ваня, помочь. А отчего не помочь, раз руки есть. Начнешь делать, смотришь — а тебе все, что на свете есть, на свой манер подсоблять начнет. Так и живем — вместе».
6
Другой раз идет Данило с добычей к дому. А только-только первые листочки желтеть начинали, солнышко к вечеру клонится, благодать. Дорога тихая; а мешок тяжеленный — как раз на зиму новые валенки с галошами.
Умаялся, сел спиной к дереву, глаза прикрыл — отдыхает. Сидел, сидел — вдруг чувствует: не один я тут сижу. Раскрыл тихонько один глаз ничего. Дорога, кустики, солнышко вечернее. Раскрыл тихонько другой ничего. А все равно — не один, хоть ты тресни.
Потом видит — сбоку в кустиках то ли тени морочат, то ли марево какое. Ждет, не шелохнется. Долго ждет. Постепенно тени складываются так, будто сидит кто. То ли зверь, а только ближе к человеку, только маленькому, с булку. Да и то сказать — вроде человек, а вроде и нет, так, не пойми что. «Кто же такой?» — думает про себя Данило. А в голове словно шепчет кто-то, но без звука — Сван.
«Ишь ты, — думает Данило, — Сван. Что за Сван? А вот так… Сван — и все тут».
А сидят все неподвижно. Данило сидит и человек тоже. То есть — вроде человек.
«Сван, — думает Данило. — Сван… Откуда такой Сван?» — А на это ему — никакого шепота, а представляется вдруг, как будто что-то давным-давно. И что — непонятно, но уж так давно, что душу захолаживает. И так печально становится, как будто ни головы, ни тела, ни дома, ни крова, а только — долго, долго… И словно бы что-то и было, но так давно, что уж и неважно, было или нет; и уже не одиноко, а вообще как будто и нет никого. Одна видимость, пустая игра света. Даже и слова такого нет.
Сидит Данило, и словно бы и его нет, легкий-легкий стал. Чувствует запах дыма от печки, чувствует, как солнышко на листочках играет, как Иван шти варит, как Машина Дарья в сарае стоит, яблоками из того угла пахнет. И все у него этак складно получается — и он тут, и Сван, и дым из трубы.
Потом все прошло. Сидит он опять у дерева на пустой дороге, солнце село, до дома рукой подать.
Пришел домой. Иван и вправду шти варит.
«Вот, Ваня, такое дело примнилось…»
«А и не примнилось вовсе, Данилушко. Есть такое, да только названия ему никакого нет. А что встретил его — хорошо. В природе — оно все к какой-нибудь пользе сложено».
Был и другой случай. Вышел ночью Данило из избы, сделал свои дела и пошел поглядеть — что и где. Затаился под елкой, смотрит — как луна светит. А на другом конце поляны вдруг будто идет кто-то, беззвучно, качается. Длинный-длинный и голову на грудь свесил, как верблюд. Прошел и ничего, как и не было его. Даже Ивану забыл поутру рассказать, только через месяц вспомнил.
А еще раз сидит в доме один, вдруг слышит: «Фея Внутреннего Гуся». И все. Ничего не понял, решил, что примерещилось.
7
Если хорошо поискать, то и до сих пор можно найти в мире древнюю вещь.
Иван пошел далеко за омуты и раскопал одну — нечаянно — под холмом. Соскоблил землю как мог, ухватил за бок и домой. Поставил на лавку под дерево, ждет, чтобы Данило пришел, объяснил ему про находку.
Пришел Данило с мешком, поставил было наземь, видит — Иван сидит, как новый чайник, на лавку пальцем кажет.
«Вот, Данилушко, и я монплезир нашел». — Поглядел Данило и тоже сел. Так и сидят молча. Потом Данило встал, походил вокруг. Послюнявил палец, потер сбоку, сковырнул грязи комочек.
«Знаешь, брат Ваня, не видал я такого никогда. Давай, что ли, в ручье помоем». — Отмыли с нее солидно земли, опять принесли, поставили. Стоит себе. Данило с одного боку подберется, с другого — не понять. А то, как художник, к крыльцу отойдет, сощурится, голову откинет и пальцами в воздухе шевелит. А Иван присел на корточки и головой вертит: то на вещь, то на Данилу.
Уж вечер близится.
«Знаешь, Ваня, не понять никак».
«Оставим-ка тут ее на ночь. Утро вечера мудренее».
Оставили, пошли в избу кашу есть. Потом за чай сели — а все неспокойно. То один, то другой исподволь норовя в окошко заглянуть — как там.
А на дворе темно. Ничего не видно.
Легли спать. Не спится. Ворочаются. Данило терпел-терпел, не выдержал, говорит: «Интересно, как там она?» А Иван — с лавки: «Да вот и я, Данилушко, думаю…»
Запалили лампу, выходят. Из-под дерева кто-то фырк — и за угол. Хозяин, значит, тоже засурьезнился про вещь. А сама она стоит
