Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Я включу приемник. Тише, мама…
Мы в гнезде осином — островок.
Бьет огонь из ящичка упрямо,
а за ним — весь мир… Он так широк!

Слушай же. Не пропусти ни слова…
Только знаешь — это не слова:
это, чтоб взлететь могли мы снова,
крылья нам с тобой дает Москва.

… Телеграф стучит, и ты — на месте:
лента, весть за вестью, день за днем.
Но все нет, все нет во тьме той вести,
чтоб рассветным вспыхнула огнем!

На людей глядишь, слезу роняя:
где ж надежда? Проблеск первый где ж?..
Теплых слез не проливай, родная, —
под Москвой и наш пролег рубеж.

Кремль стоит — и держит оборону.
И рассвет надежды нашей — там.
Вновь с любовью руку твою трону —
веру потерять тебе не дам.

Вышел ребенок с ведерком — в доме воды не осталось,
а от ребенка с ведерком — туфелька только осталась.

Фашисты бродили без цели. Над чем-то смеялись и пели,
плыл снег ослепительно-белый, и все купола побелели.

Наставшая тьма означала ночи холодной начало…
Дитя не вернулось… и тихо вода у колонки журчала.

Мать выла — зачем я сказала, что в доме воды не осталось.
У колонки, где струйка журчала, — там туфелька только осталась.

Мне говорили, когда не убили меня на войне, что везенье чертовское выпало мне,
а на этой войне убили отца моего и брата,
а мне, когда повели, тряпкой заткнули глотку, чтоб замолчала,
в голос не закричала.

Изо всех углов одиночки глазели клопы-шпионы,
и днем, и ночью бессонной сползаясь ко мне во тьме,
и плели пауки паутину слов, как смерть, монотонных,
и звучали женские стоны в коридорном аду бетонном,
и родился у мертвой женщины живой ребенок в тюрьме.

Моя мама тридцать ночей после всего случившегося
просидела, тупо таращась на дверь — меня ожидая,
а на тридцать первое утро отпустили ее в числе излечившихся,
потому что она на охрану не лаяла, как прочие бабы в этом содоме.
Моя мама была в сумасшедшем доме.

Люди, одни только люди, от смерти могли спасти,
люди успели выкопать мою маму еще живой,
и запах смерти навеки остался у ней во плоти, —
она все хотела повеситься на сливе, такой молодой,
которой бог знает когда суждено расцвести.

Я и ныне тот мрак неволи, когда лезвие — в главной роли,
когда лязгает нож в окошко — чтоб над книжкой погасло пламечко,
я и ныне тот мрак неволи проклинаю, губу закусив до боли,
и слышу во мраке убийственный топот и лай: «Открывай!»
и шепот; «Уводят, мамочка».

И никогда не бросайте упрека, что я часто пою о радости, —
мой дом превратился в пепел за оградой, сгоревшей на тризне,
и грусть очень часто приходит, она — мой гость,
освобожденье от боли, душевные спазмы жизни,
чтобы и мне и вам под тяжестью легче жилось.

Меня еще не покинули мечты после всех Испаний…
Может быть, взгляд — печальней и чуть-чуть потемнел от страданий,
но притяженье к прекрасному не покидает жизни.

И Сербия переменилась, но сливы,
но старые сливы по-прежнему живы.
Она плодородна, чиста, благородна,
и помыслы Сербии трудолюбивы.

Плавные нивы… зеленые травы
со дна поднялись над военными рвами.
Черные галки умолкли — и правы.
И полотнам болот спится в плотном бурьяне.

И птичьи гнезда не только птицам
нужны сегодня, дыша соблазном
в лицо дошкольникам бронзолицым,
в глаза дошкольницам сероглазым.

О, сербские сливы, о, белые шествия,
мне дали возможность счастливые силы
на вас наглядеться, лелея и пестуя
новую жизнь и старые сливы.

С веток свисают белые росы,
руку подставишь — капелька брызнет,
лезет из кожицы зернышко проса,
и крик его слышится — хочется жизни,

ходит младенец — ноженьки босы,
снег расцветает — вплетается в косы,
с веток свисают белые росы,
у белого света — так много света!

Люблю говор вод, неумолчный, вечный,
и чистых источников лепетанье,

и белых садов убор подвенечный,
и сливовых синих ветвей бормотанье.

Если ж со злобой придет кто-либо
и чистый родник превратится в омут,

стану я твердой, суровой глыбой,
под коей кости прадедов стонут.

Губители жизни раздуют пламя, —
в их бойне я не приму участья.

Хочу под сливовыми ветвями
детей обучать науке счастья.

Немного надо нам: цветок
В глаза заглянет, как живой, —
И словно тысячи дорог
Открылись вдруг перед тобой.

И жизнь приветлива опять,
И возрождается любовь
В твоей душе, как благодать,
И грубый камень ожил вновь

И снова кажется, что зло
Ничтожно, потому что есть
Добра огромное число,
Оно во всем, его не счесть.

И лишь добру благодаря
Блестят, прекрасны и нежны,
Глаза, как синие моря,
И звезды в них отражены.

И я, который до сих пор
Был тише всех земных гостей
Вдруг обнимаю весь простор
Душой разросшейся своей.

И жить иначе не могу,
Мстить не могу и помнить зло.
Спасибо малому цветку:
Так вдруг от сердца отлегло.

Есть ветер такой что волос не растреплет
Не шевельнет даже листьев
А просто вдруг налетит неизвестно откуда
И заставит подумать внезапно
Прошелестев на рассвете:
Что-то от нас далекое
Существует на свете.

Все думаю: не закончено.
Что-то еще родится, когда вылезает трава.
Будет еще синева
С первым небом весенним —
Та, что всему улыбнется
И отразится в воде.

Все думаю: не закончено.
Не могут цветы отцвести, пока существуют глаза,
Которые нас встречают,
Как две росистых ромашки,
И долго потом еще, долго
Мы счастливы светом их.

Все думаю: не закончено.
И хочется мне вглядеться в конечную форму всего.
И хочется убедиться,
Что все однажды пойму я,
Пойму когда-то однажды
С какого-нибудь холма…

Тихо иди — ночью улице спится.
Не разбуди этой сказочной глуби.
Кто ж виноват,
Если в груди твоей прячется птица?
Только притронься рукою —
Слышишь, стучит, словно дятел в дуплистом дубе.

Улица спит, погруженная в зыбкую дымку.
Люди во сне как растения под водою.
Кто ж виноват,
Если тайком натянул ты струну-невидимку
Для одного небывалого звука,
Чтобы в сердца он проник силою молодою?

Тихо пройди — ночью улице спится.
Не разбуди и во мраке исчезни.
Кто ж виноват,
Если в груди твоей прячется птица?
Может быть, спящие бродят неслышно
В том же краю, где твоя рождается песня.