— Хотите, чтоб я отдал их вам? — спросил старик.
— Я был бы счастлив стать обладателем подобного сокровища, но…
— Что за церемонии! Если хотите, я их отдам вам; а не то так только покажу.
С этими словами капитан поднялся и подошел к Аугусте, которая наклонила голову над его сложенными ладонями. Старик сделал легкое движение, девушка подняла голову, и я увидел на ладонях отца два прекрасных глаза его дочери.
Я посмотрел на Аугусту. Она была страшна. На месте глаз зияли две черные дыры, как у черепа. Не могу описать, что я испытал; кричать я не мог — все во мне оледенело. Голова девушки представляла собою нечто омерзительное, не доступное никакому воображению; вообразите себе живой череп, говорящий, улыбающийся, устремивший на вас две пустые дыры, в которых за несколько мгновений до того сияли глаза, самые прекрасные в мире. Дыры, казалось, глядели на меня; девушка наблюдала мой ужас, сохраняя на устах ангельскую улыбку.
— Посмотрите на них поближе, — говорил старик, склоняясь надо мной, — пощупайте их и скажите, видели ли вы когда-нибудь более совершенную работу?
Что оставалось мне, как не повиноваться ему? Я взглянул на глаза, которые старик держал в руке. Но так было еще хуже! Два эти глаза были устремлены на меня словно бы с пониманием, подобно тем пустым дырам на лице девушки; отделенные от лица, они не утратили своей жизни; сетчатка хранила тот же свет и те же отражения. И казалось, что две ладони старика смотрят на меня этими двумя глазами.
Не знаю, сколько времени прошло; капитан снова подошел к Аугусте; она опустила голову, и старик вложил глаза на прежнее место.
Ужас продолжался.
— Вы бледны, — сказала Аугуста, принудив меня взглянуть на нее, уже принявшую свой прежний вид.
— Естественно, — пробормотал я, — происходит нечто…
— Невероятное? — спросил капитан, потирая руки.
— Истинно невероятное, — ответил я, — никогда б не подумал, что…
— Это еще пустяк! — воскликнул капитан. — И меня очень радует, что вы сочли невероятной такую малость, ибо это означает, что я смогу потрясти весь мир.
Я вынул платок, чтоб отереть пот, ручьями струящийся по лицу. В это мгновенье Аугуста встала и вышла из комнаты.
— Вы обратили внимание на ее походку? — спросил капитан. — Грациозна, да? Так все это — мое творение… В моей лаборатории создано.
— О-о!..
— Сущая правда. Пока что это — мой шедевр. И, думаю, вам не требуется лишних доказательств, вы, по-моему, и без того восхищены…
Я наклонил голову в знак согласия. Что мог поделать я, обыкновенный смертный, против этого человека и странного его создания, какие были, казалось мне, наделены неведомой, сверхъестественной силой?
Единственное, чего я страстно желал, — это вырваться отсюда. Но так, чтоб не оскорбить их обоих. Я жаждал, чтоб часы и минуты обрели крылья… но, к несчастью, как раз в самых острых обстоятельствах они ползут до ужаса медленно. Я от всего сердца проклинал мою размолвку с любимой, послужившую причиною встречи с подобным субъектом.
Капитан, вероятно, угадывал направление моих мыслей, потому что, помолчав, продолжал свои объяснения:
— Вы обязательно должны быть восхищены, хотя, безусловно, и напуганы, и раскаиваетесь в своей уступчивости. Но это ребячество, поверьте. Вы ничего не потеряли, придя сюда, — напротив, обрели: вы узнали вещи, какие мир узнает лишь много позднее. Вам не кажется, что так лучше?
— Кажется, — ответил я, сам не зная, что говорю.
Капитан продолжал:
— Аугуста — это мой шедевр. Продукт химии; я потратил более трех лет, чтоб явить миру это чудо; но… терпенье и труд все перетрут, а нрав у меня упорный. Первые попытки оканчивались неудачей; трижды малышка выходила из моих реторт весьма далекой от совершенства. Четвертый опыт стал вершиной моей науки. И когда эта вершина явилась на свет, я упал к ее ногам. Создатель поклонялся своему созданию!
В глазах у меня отразилось, видно, изумление, потому что старик сказал:
— Я вижу, вы испуганы всем этим, и нахожу ваш испуг естественным. Разве могли вы где-нибудь узнать о подобных вещах?
Он встал, прошелся по комнате и снова сел. В этот момент вошел мальчик-негр, неся на подносе кофе.
Присутствие мальчика заставило меня вздохнуть свободнее; я подумал, что это единственное истинно человеческое существо, какое может меня понять. Я стал кивать и подмигивать ему, но он словно не понял. И сразу же вышел, так что я снова остался один на один с моим собеседником.
— Пейте ваш кофе, друг мой, — сказал он, видя, что я в нерешимости — не из страха, а просто мне ничто в рот не лезло.
Я с трудом повиновался.
III
Аугуста снова вошла в комнату.
Старик обернулся, чтоб взглянуть на нее. Ни один на свете отец не смотрел когда-либо с большей любовью на свою дочь, чем этот. Заметно было, что любовь в нем подкреплена еще и гордостью: было во взгляде капитана некое даже высокомерие, какое вообще-то не вполне совместимо с отцовской нежностью.
Он был не отец, он был создатель.
А девушка? Она тоже, казалось, гордилась собою. Ей было радостно, что отец так ею восхищается, она знала, что она — его гордость, что все для него сосредоточено в ней, и отвечала ему взаимным чувством. Если бы «Одиссея» ожила, она ощутила бы ту же радость в присутствии Гомера.
Странная вещь! Меня влекло к этой женщине вопреки всем дьявольским таинствам ее появления на свет; меня охватывал рядом с нею какой-то незнаемый трепет — то ли любви, то ли восторга, то ли рокового влечения.
Когда я смотрел в ее глаза, мне трудно было оторваться от их взгляда — а я ведь уже видел прекрасные эти глаза на ладонях отца, уже гляделся с ужасом в эти две дыры — пустые, как глаза самой смерти…
А ночь понемногу сгущалась за стенами дома, шумы снаружи стихали, и мы погружались в глубокую тишину, так печально созвучную комнате, где я находился, и собеседникам, каких послал мне случай.
Теперь можно и уйти. Я поднялся и попросил у капитана разрешения на это.
— Рано еще, — отозвался он.
— Я завтра опять приду.
— Вы придете завтра и в любой другой день, когда вам вздумается. Но сегодня не спешите уходить. Не часто встречаются люди, подобные мне. Я — брат бога или, если хотите, бог на земле, ибо подобно ему владею даром созидания. И даже более искусен, ибо создал Аугусту, а он не всегда наделяет свои создания подобным совершенством. Возьмем, к примеру, готтентотов…
— Но, понимаете ли, — сказал я, — у меня назначена встреча.
— Вполне возможно, — заметил с улыбкой капитан, — но пока я вас еще не отпускаю.
— Зачем же так? — прервала Аугуста. — Пускай идет, только с условием, что завтра навестит нас снова.
— Навещу.
— Клянетесь?
— Клянусь.
Аугуста протянула мне руку.
— Решено! — сказала она. — Но если не сдержите слова…
— Он умрет, — заключил отец.
Холод пробежал у меня по спине от последних слов Мендонсы. Тем не менее я распрощался с хозяевами как мог любезнее и вышел.
— Жду вас завтра вечером, — сказал мне вслед капитан.
— До завтра, — ответил я.
Только на улице я вздохнул полной грудью. Я был свободен. Кончилась наконец эта пытка, которую и представить-то трудно. Я ускорил шаг и через полчаса был дома.
Но уснуть так и не смог. Мне все мерещился мой капитан с глазами Аугусты в ладонях, и образ юной его спутницы плавал в тумане моего воображения, как образ из сказаний Оссиана.
Кто были они, этот мужчина и эта девушка? И правда ли, что она — лишь продукт химических опытов старика? Оба они уверили меня в этом и в какой-то мере мне это доказали. Можно было предположить, что передо мною двое безумных, но эпизод с глазами опровергал подобную мысль. Да и сам я — находился ли еще в мире живых или уже ступил на порог призрачного и неведомого?
Только мой здравый ум спас меня от сумасшествия; другой, более слабый, не выдержал бы подобных испытаний. И лучше, если б не выдержал. Ибо основная причина, делающая мое положение таким невыносимым, заключалась именно в неколебимой трезвости моего рассудка. И весь искус, какому я подвергался, происходил как раз из противоборства моего разума и моих чувств: мои глаза видели, мой разум отрицал. Как согласовать эту очевидность с этим неверием?
Я не спал всю ночь. Наутро я приветствовал солнце, как долгожданного друга. Понял, что я у себя в комнате; слуга принес мне завтрак, полностью состоящий из вещей сугубо не потусторонних; я подошел к окну и уткнулся взглядом в здание палаты депутатов. Большего не требовалось: я был все еще на земле, и на земле был все еще этот проклятый капитан со своей дочкой.
Я предался размышлениям.
А кто знает, вдруг еще можно привести все в стройный порядок? Я припомнил разнообразные искания химии и алхимии. Всплыл в моей памяти фантастический рассказ Гофмана, в котором один алхимик оспаривал право на постижение секрета создавать искусственно человеческие существа. Так разве романтический вымысел прошлого не может стать реальностью настоящего? А если за капитаном стоит правда, то разве не послужит к моей славе, если я раскрою ее миру?