Три других «архитектурных» стихотворения посвящены Петербургу. Адмиралтейство описывает сперва дальний вид здания, окруженного зеленым садом, потом сквозь зелень циферблат над главным входом (ср. «Нет, не луна…»), потом общий массив центральной постройки города (акрополь), устремленного к морю (фрегат), потом ее шпиль, устремленный ввысь (мачта-недотрога, с оттенком значения «нерукотворная»), и на шпиле маленький кораблик (ладья воздушная, с намеком на лермонтовский «Воздушный корабль»); вывод – красота не прихоть, а хищный глазомер… – программное положение акмеизма. Пятая стихия – человеческое творчество, покоряющее природу и вырывающееся из пространства (Медузы – маски на фасаде здания, якоря – украшения его подножия). Стих. «На площадь выбежав, свободен…» описывает Казанский собор, построенный А. Н. Воронихиным (1759–1814; в первой публикации 1914 г. подзаголовок «Памяти Воронихина») по образцу св. Петра в Риме, с полукруглой колоннадой, обращенной к Невскому. Сравнение храма с пауком (распускающим лапы-щупальца из верхней точки купола) – из Гюисманса; сопоставление с гигантом, прижатым как скала – может быть, с Исаакиевским собором, порицать архитектуру которого было модно в 1910-х гг. Стихотворение впервые было напечатано в цикле «Рим» (вместе со стих. «Посох» и «О временах простых и грубых…»), т. е. примыкает к размышлениям о России и чаадаевском Риме. О третьем стихотворении, «Петербургские строфы», см. ниже.
Акмеистическое признание посюстороннего мира как темы для стихов открывало возможность писать небольшие бытовые зарисовки, остраненные необычным образом или точкой зрения. «Тысячеструйный поток…» (весна и траур) напоминает набросок к «Лютеранину». Летние стансы (вечер на набережной у Летнего сада) омрачены финальным образом «самоубийца молодой». Старик возвышен сравнением с Верленом (заметим эпитет детский) и Сократом с его суровой женой; внешнее сходство Верлена с Сократом было общим местом. Сокращение 1937 г. – во избежание иудейских ассоциаций. «О временах простых и грубых…» – дворник, в поздний час отворяющий ворота, сравнивается с зевающим скифом, и поэтому вспоминается ссыльный Овидий, среди северных четырехколесных повозок с тоской вспоминающий южные двухколесные. Царское Село – целый ряд картинок «искусственного города» под Петербургом, застойный быт которого подчеркнут повторами строчек в начале и конце строф. Князь со свитой – Великий князь, член царского дома. Шарманка (смысл: лучше или настоящая, туманная музыка, или скрежет точильного камня, чем эти межеумочные механические звуки!) комична оттого, что это сонет, затянутый на две однообразно повторяющиеся рифмы -енье и -ень. «Мороженно!» Солнце. Воздушный бисквит…» (первоначально – в юмористическом «Новом Сатириконе»; по всем воспоминаниям, сам ОМ очень любил сладкое) звучит иронически возвышенно из-за вереницы гипербол в молочные Альпы, от булочных граций и особенно и боги не ведают. Четыре стихотворения посвящены спорту – светская тема, модная в 1910-х гг. и памятная ОМ по Тенишевскому училищу. Сонет Спорт – отклик на ежегодные состязания по гребле Оксфордского и Кембриджского университетов (ОМ сам был хороший гребец): перечень английских видов спорта от грубого футбола до божественного тенниса. Румяный шкипер – привычный карикатурный образ англичанина. Два стихотворения под заглавием Футбол развились из одного черновика: в первом с его мрачноватой концовкой – общая картина (по воспоминаниям Ахматовой – взгляд из окна кадетского корпуса на Васильевском острове, где снимал комнату ОМ), во втором схватка у футбольных ворот (вместо отточия в конце стихотворения ранее было: «и враги»). Мяч сравнивается с головой библейского Олоферна, отсеченной Юдифью (ср. картину Джорджоне, упомянутую в «Египетской марке»), Теннис возвышен античной стилизацией: струны лир, олимпийский поединок, аттический (т. е. афинский) солдат на фоне спортсмена, бензина и прочих примет современности. Случайно сохранившийся отрывок «Развеселился наконец…» интерпретации не поддается.
Ряд стихотворений «на случай» относится к повседневной богемной жизни акмеистов и их друзей (напр., Американский бар на Б. Конюшенной; кюрассо – померанцевый ликер). В знак уважения «Петербургские строфы» посвящены Н. Гумилеву, «Пешеход» – М. Л. Лозинскому (1886–1955, поэт и спонсор первых выступлений акмеистов, потом известный переводчик), «Царское Село» – Г. И. Иванову (1894–1958, начинал как эго-футурист, в 1912–1913 гг. был близким другом ОМ; его портрет – в стих. «От легкой жизни мы сошли с ума…» с мотивами пира во время чумы). К А. Ахматовой обращены стих. «Как черный ангел на снегу…», «Вполоборота, о, печаль…» («Я стояла на эстраде… стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: «как вы стояли, как вы читали» и еще что-то про шаль»; сравнение – с расиновской Федрой в исполнении романтической актрисы Рашели, 1821–1858), «Черты лица искажены…» (гитана – цыганка; «Я была с Мандельштамом на Царскосельском вокзале… Он смотрел, как я говорю по телефону, через стекло кабины. Когда я вышла, он прочел мне эти четыре строки»). Особенно интересен, конечно, Автопортрет (видимо, отклик на свой акварельный портрет 1914 г. работы А. М. Зельмановой). Стих. «Мы напряженного молчанья не выносим…» – о вечере, где В. А. Пяст (1886–1940) читал своего любимого Эдгара По на английском языке, которого ОМ не понимал («Улялюм», «Падение дома Эшеров» – стихотворение и рассказ Э. По). Мадригал о неумелой курильщице («Нет, не поднять волшебного фрегата…») обращен к Ларисе Рейснер (1895–1926), после 1917 г. журналистке и деятельнице революции, и был напечатан в ее журнале; другой мадригал, «Я потеряла нежную камею…» – к Тинатине Джорджадзе (Танеевой), кузине Саломеи Андрониковой (о которой ниже, в прим. к стих. «Соломинка»); потом, в конце жизни, ОМ считал это «самым плохим своим стихотворением» – вспоминала Н. Штемпель. Из шуточных стихотворений, писавшихся в этом кругу, ОМ включил в свой сборник только отрывок «…На луне не растет…». Из серьезных стихов, примыкающих к перечисленным, выделяется «…Дев полуночных отвага…» – прояснение и протрезвление, где болезненные для ОМ звезды в начале безумные, а в конце сопровождают трезвую беседу (выстрел пушечный – предупреждение о возможном наводнении от западного ветра). Точно так же нарочито простое стих. «В спокойных пригородах снег…» едва ли не намеренно контрастирует с прежним нервным «В морозном воздухе растаял легкий дым…».
Источниками тем мелких акмеистических стихотворений были, конечно, не только быт, но и книги; это давало возможность стилизаций, порой довольно причудливых. Песенка подсказывает картинки бытовой живописи XVII–XVIII вв., «Когда показывают восемь…» кажется картиной рынка голландской школы. «Веселая скороговорка…» восходит еще дальше, к детской приключенческой литературе (ср. «отважных дикарей» в стих. «Когда удар с ударами…»). Ходячее представление, будто дикари бездумно слагают песни обо всем, что с ними случается, лежит в основе стих. «Отравлен хлеб, и воздух выпит…», где именно такая песня утешает поэта в несчастии (библейский Иосиф, проданный братьями измаильтянам-бедуинам, – вариант собственного имени Осип). Два стихотворения Египтянин («Я избежал суровой пени…» и «Я выстроил себе благополучья дом…») восходят – первое полностью, а второе отчасти – к популярной «Древней истории» Г. Масперо; но у Масперо довольный царь бросает вельможе с балкона «украшения», а у ОМ «ордена», от этого картина становится комичнее (и с орденами тюк). Пеня – штраф. Стих. «В таверне воровская шайка…» (даже непонятно, к какому времени относится действие и почему проповедник в палатки призывал народ – в ожидании крестового похода? или скорого светопреставления?) замечательно образом-метаморфозой: «у вечности ворует всякий» (зря тратит время), «а вечность – как морской песок», но тут же становится настоящим песком, который собирают в мешки и т. д. Стих. «От вторника и до субботы…» отмечалось критиками как последовательно акмеистическое: точно, как по календарю, названы четыре дня и семь тысяч верст расстояния. Стих. Аббат точно так же построено на полукомическом несоответствии былой значительности фигуры аббата (остаток власти Рима) и его современным положением приживала в замке; кульминация – чтение философских сочинений Цицерона перед сном – обозначается трогательным старофранцузским выражением «птицы поют на своей латыни». Интереснее стихотворения, в которых соединены несколько планов, соседствующих или просвечивающих друг через друга. Стих. Домби и сын рисует синтетический образ диккенсовского мира, далеко выходящий за пределы заглавия: Домби-сын не общался с клерками, Оливер Твист не сидел в конторе, концовка с самоубийством заимствована, видимо, из третьего романа, «Николас Никльби», но любящая дочь возвращает читателя к «Домби и сыну». Стих. Кинематограф пересказывает два наложенных друг на друга кинематографических сюжета: один – соперничество светлой героини и злодейки за графского наследника, почему-то скитающегося в пустыне, другой – шпионаж и погоня, в концовке два сюжета сталкиваются. В стих. Американка нагромождение несвязных образов классической культуры (Египет, Лувр, Акрополь, «Фауст», французские короли) мотивировано традиционной наивностью американки (ср. «Дон Жуан в Египте» Н. Гумилева); крипт – подземная галерея. В стих. «Летают Валькирии, поют смычки…» современность (постановка любимого символистами Вагнера в Мариинском театре, с 1900 г.) накладывается на изображение театрального разъезда в «Евгении Онегине», I, 22, причем описание ОМ возвышеннее (не «скачут и шумят», а летают и поют), зато роковой конец подчеркнут. Стих. Петербургские строфы еще сложнее совмещает приметы пушкинского времени и современности. Желтые казенные здания характерны для обоих, правовед (воспитанник элитарного училища правоведения) – из современности, костер и часовой со штыком при памятнике Петра I – из современности (так охранялись все петербургские памятники, кроме – что любопытно – именно Медного всадника). Сенатская площадь уже вызывает воспоминание о декабристах, а тоска сноба-правоведа – об Онегине. Дальше настоящее время меняется на прошлое, зима на лето, центральные площади – на Острова (склад пеньки – Пеньковый (Тучков) буян), а мужики-сбитенщики названы оперными, принадлежащими старине (сбитень – горячий сладкий напиток, в XX в. уже выходящий из употребления; «Сбитенщик» – комическая опера XVI в. на слова Княжнина). Наконец, последняя строфа сводит оба временных плана воедино, но разводит социальные планы: Евгений – на современной улице (моторы – автомобили стали обычны на улицах Петербурга как раз с 1910-х гг.), но это уже не Евгений Онегин, а бедный чиновник Евгений из «Медного всадника». В отступлении о Неве («все флаги в гости будут к нам») и России («порфироносная вдова») образ власяницы грубой вводит неожиданный мотив покаяния. Он раскрывается (тоже раздваиваясь) в стих. «Заснула чернь. Зияет площадь аркой…», где место действия двоится между Дворцовой площадью (Зимний дворец и арка Штаба) и Петропавловской крепостью (курантов бой и тени государей), а герой – скорее всего, Александр I, в тщеславной молодости названный пушкинским прозвищем («К бюсту завоевателя») «Арлекин», а в предсмертных угрызениях – настоящим именем; его «зверь, скребущий сердце, совесть» подробно описывался в только что вышедшем тогда романе Д. Мережковского «Александр I». Участвовать в каре значит делить с Россией кару за все ее исторические преступления от убийства Павла I до Кровавого воскресенья; стихотворение написано в 1913 г., когда отмечалось 300-летие династии Романовых.
