Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Есть право пророчить и мышку ловить на мормышку
компьютерной правды – во имя бессмертных идей…
но нет уже, видимо, права греметь в погремушку
и нет уже, видимо, права морочить людей.
Идёт пересмотр – и следствие губит причину,
и поздно шуметь, и упрямится старый верстак,
и есть уже вещи, которые мне не по чину,
их надо забыть и оставить на прежних местах.

Но, чёрт побери, не получится басен из песен,
пойду и умру за покинутый всеми редут,
поскольку я, в общем, ничем никому не обязан —
вот разве чернилам, которые не предадут:
мы вместе струились, мы вместе стекали – стихали
и снова кричали, и брызгали синей слюной
затем, чтобы вместе потом становиться стихами
и переставать наконец быть и ими, и мной.

Вот разве чернилам – за пристальность синего взгляда,
за то, что со мной они нянчились вечно… хотя
чернилам как раз ничего от меня и не надо:
испачкал все пальцы, иди отмывайся, дитя!

Мы увидимся в новом году,
не волнуйтесь, я сам Вас найду —
просто стойте себе, где стояли,
где спеклись наши жизни слоями
и где, пальчик смочивши слюнями,
Вы по льду рисовали звезду.

Мы увидимся в новом году:
просто стойте, пусть не на виду —
на-базаре-развале-вокзале —
у-витрин-у-весов-под-часами —
под часами ли, под небесами
просто стойте, и я Вас найду!

Мы увидимся в новом году —
я «бреду» не имею в виду,
но как знать… может быть, и имею:
что я, кроме как бредить, умею —
не ходить мне дорогой прямою:
мы увидимся в новом бреду.

Мы увидимся в новом бреду,
я клянусь, что я не пропаду,
просто стойте себе, где хотите —
хоть одна, хоть без свиты, хоть в свите,
просто будьте на этой планете,
мы увидимся в новом году!

Это что ж за таверна такая… не помню, каюсь,
но оно хорошо бы – там встретиться, хорошо бы
даже прямо сейчас, только в памяти полный хаос.
Если кто-то и помнит, то старенькая Тошиба.
Надо просто открыть один файл – навсегда закрытый,
защищённый навеки, на вечные, значит, веки,
то ли лаковым слоем, то ли ласковой позолотой,
то ли маслом оливковым… соком лесной ежевики.
Надо просто войти в этот файл – так, как входят дети,
несмотря на запреты, заборы, запоры, засовы:
надо просто войти, оглядеться и заглядеться,
ни о чём другом не задумываясь особо.
Можно с проводником: есть такой проводник по файлам,
проводник по всяким глупостям запоздалым,
сильно пахнущий хлороформом, нет, хлорофиллом —
не прочитанным в своё время коротким мэйлом.
Проводник по всяким глупостям беспризорным,
он-то знает, что безопасно, а что коварно,
и найдёт без труда покрытую свежим дёрном
в старом файле таверну под вывескою «Наверно».

…ибо всякая Божия шваль
в свой бренчит колокольчик.
Комара сладкозвучного – жаль:
плохо кончит,
жаль осу, саранчу и слепня:
тоже звонкая живность,
жаль… кого бы ещё? – жаль меня,
раз уж так всё сложилось.

Полетаем-ка мы, побренчим,
погуляем по нотам —
над болотом, поляной, ручьём,
над холмом, над блокнотом —
и достигнем последних верхов:
там Господь шёлком вышит…
Жаль лишь тех, кто не пишет стихов,
жаль – кто пишет.

Снова память расшумелась,
снова дремлют часовые,
память, память, Божья милость,
все пути твои кривые:
ни уйти, ни воротиться,
ни столкнуться, ни расстаться,
все твои чумные – птицы,
все твои шальные – танцы:
заморочит, искалечит,
небеса согнёт дугой…
Не ходи на тот конечик,
огуречик дорогой,
не подписывай кабальной,
не ручайся головой —
оставайся с колыбельной
хоть и мёртвой, да живой:
Бог летает высоко,
сладко рифмы молоко,
полно плакать, дитятко…

И можно всё опять связать – хотя б вот проволокой тонкой,
и можно всё опять сказать – допустим, даже повторяясь,
но можно и исчезнуть с глаз, легко взмахнув пустой котомкой,
не взяв ни слова про запас… – и не такой я бережливый.
Я разбазарил всё что мог, а мог когда-то очень много:
в день мог писать по сорок строк – по сорок строк и по сто сорок,
мог рисовать и рисовать, без сна и отдыха, ей-богу,
а мог на всё и наплевать с одной высокой колокольни,
мог пировать с самим собой – часами, мог и с небесами,
и мог болтать наперебой – Всевышнего перебивая,
и мог два пустяка сложить, чтоб вечность получилась в сумме,
а мог всё сразу отложить – хоть на минуту, хоть на сколько.

И вот… когда я не вернусь, ты знай, что мне всего хватило,
что, навсегда забыв Парнас, я и про нас с тобой забуду,
такое уж я тело, м-да, – небесное такое тело:
я просто не хожу туда, куда… – куда, куда! – в Фокиду.
Так вот, когда я не вернусь, совсем не в этом будет дело
(и не таков я, скажем, гусь, чтоб это кем-то замечалось!),
а в том, что, значит… стрекоза всё лето красное пропела —
и тут зима катит в глаза, как полагается по тексту.
Ну вот… когда я не вернусь, пусть всё останется, как было:
пусть светит солнышко, и пусть на белом свете будет август,
и барбариска за щекой, а в облаках – хоть звук футбола,
хоть волейбола, хоть какой любой другой игры душевной.

Здесь у нас есть дом с трубою,
здесь у нас есть мы с тобою
и другие безделушки —
чайник с чашкой, плошка с ложкой,
пара глупеньких хи-хи,
и помада, и духи.
Есть и праздники, и будни,
есть заутрени, обедни,
есть сегодня и намедни,
день рабочий и обычай
отдыхать после шести,
есть «уйти» и есть «прости».
И совсем немноголюдно,
и всегда играет лютня,
что намедни – это ладно,
и сегодня – тоже ладно,
но потом уже – ни-ни:
слишком быстры наши дни.
Мы привыкли с неба падать —
падать-ничего-не-ведать,
скоро позовут обедать,
на столе стоит еда.
Детство, молодость и зрелость —
всё сбылось, всё пригодилось…
Ну подумай: что нам делать
в этом глупом навсегда?

А вот это мне на потом:
мне потом идти по пятам
за одним проулком пустым,
где твой след сто лет как простыл.
И вот это мне на потом:
рыбка на крючке золотом,
птичка в серебристой сети
всех твоих пойми и прости,
пара-тройка общих друзей,
два билета в местный музей,
да сухая брешь под зонтом —
на потом, дружок, на потом.
А вот эта дура-строка,
всё ещё живая пока,
и почти пустой парафраз —
на сейчас, дружок, на сейчас.

Такая зелёная штука
из нашего грустного века… —
стучащая, если нажать.
Потеряна у автомата
и в землю прохожими вмята
(потом распрямилась опять).
Она мне сказала: «Послушай,
я тут потерялась на случай
найтись… вот такие дела».
Была в ней внезапная милость,
когда она вдруг распрямилась
и прядку со лба отвела.
И я всё крутил эту штуку,
хотя ни единому звуку
не верил, а сам – ни гу-гу,
хотя понимал уже, в общем,
что как мы ни злимся, ни ропщем,
но я без неё не смогу.
И я всё крутил эту штуку —
несильно поранивши руку —
и делалось мне всё ясней,
что это, должно быть, навеки,
что все мы бродяги, калеки…
и было мне зйлено с ней!

Новенькая втулка, ценность без упрёка —
никакого толка, никакого прока,
никакого смысла…
Надо было б смазать, если б было масло.
Кузнеца Гефеста золотая прихоть —
надо было б спрятать, если б было место
где-нибудь у сердца.
Втулку, шпильку, гильзу… – время экономить:
всё имеет пользу, всё имеет память,
всё имеет цену.
Всё однажды, после, зацветёт лозою,
изольётся мыслью, изойдёт слезою…
дайте только время.
Всё ещё вернётся из глубин колодца
на волне хорея, на хребте борея —
дайте только время где-нибудь у сердца.

Должно быть (должно быть!), от киндер-сюрприза:
одна половинка – которая снизу,
одна полусфера…
разъяли и бросили, стало быть, дети.
Что было в ней – я не скажу, хоть убейте:
была в ней кифара!
Не то чтоб живьём… но объём полусферы
был ясный намёк на наличье кифары
когда-нибудь прежде,
когда ещё целым был круглый цилиндр,
когда ещё эти небрежные киндер
водились тут реже.
И я на минувшей кифаре на этой
исполнил припев моей песенки спетой —
давно уже спетой.
И прежние дни у меня за спиною
шептались и шли осторожно за мною
коротенькой свитой.

Чьё-то проволочное колечко
всем на счастье… хоть и не наличка,
а немалый подарок небес!
Поглядеть – так совсем золотое
и наполненное пустотою
с бриллиантом внутри, хоть и без.
Ах, прощайте, мои домочадцы,
я сегодня уеду венчаться
и назад не вернусь никогда,
а когда я вернусь, я не знаю:
это знают колечко резное
да воздушных колёс обода.
Но когда я вернусь, вы прочтёте
обо мне в прошлогодней газете,
что он, дескать, уехал назад…
Вы тогда не хватились потери,
да все годы давно пролетели —
и ветра сквозь колечко сквозят.

Стеклянный шарик, каких навалом, – с отливом алым:
таких видали-перевидали в счастливом детстве,
но, как и в детстве, опять загадка: куда с ним деться,
хоть и не лишний, а никчемушный – в большом и малом!
Бывало, катишь такой вот шарик куда не знаешь
и всё гадаешь, зачем бы это, к чему бы это…
Теперь-то ясно: всему на свете цена одна лишь —
цена гаданья, цена вопроса, цена ответа.
Пусти под горку, сожми в ладони, храни в кармане:
такая круглость везде в почёте, везде сгодится,
её на свете давно, пожалуй, нет и в помине —
но только дети об этом знают, да вот… индейцы:
они увидят стеклянный шарик – и станут биться
между собою за право шарик пустить под горку,
сжимать в ладони, хранить в кармане – и плакать горько,
коль не достался… а так хотелось, такая ценность!
Они насильно тебе подарят перевитое
копьё и перья, колчан и стрелы с весёлым гулом —
за это право владеть священною пустотою:
пространством полым, прозрачным целым с отливом алым.

Что-то вроде чего-то вроде —
милость некая Христа ради:
то ль булавочка, то ль заколочка…
Так бывает: подкинет улочка —
и не знаешь, куда девать!
Бросить жалко: и так уж брошена —
лучше как-нибудь по-хорошему:
взять почистить, окантовать…
Пусть висит, на стене блистая —
милость Божия золотая
от беспечной прохожей девочки,
разбросавшей свои обновочки —
что куда, кому Бог пошлёт:
где коробочка, где улыбочка… —
вертихвостка, стрекозка, бабочка,
угодившая в переплёт!
Её больше на свете нету —
она жизнь свою как минуту
прожила – и ищи-свищи-с:
по булавочкам, по заколочкам…
по заброшенным тёмным улочкам —
по уличкам её вещиц!

Всем осколкам осколок, с пожаром на скулах:
память печи, и сечи, и речи усталых
полководцев, с тоской говорящих солдатам:
мы могли бы остаться в живых, но куда там!..
Мы могли бы остаться в живых, но куда там —
мы разбросаны по безымянным редутам,
чтоб вождям нашим – лживым, богатым, надутым —
безопасно бродить по торжественным датам,
чтобы детям, войною не слишком задетым,
собирать черепки по редутам… да где там,
есть один лишь осколок!
И я им владею,
я владею им и с каждым днём молодею,
и уже я готов умереть за идею —
за какую-нибудь за идею седую.
Но покуда не умер, живу – в ус не дую,
в ус не дую, а только владею, владею
под одною звездою, своею звездою.

Полусогнутая пряжка:
если хочешь, застегни —
хоть навеки, хоть немножко,
если хочешь, застегни
или просто так любуйся,
или об заклад побейся,
эту пряжку заложив:
проиграешь – будешь жив!
Эта маленькая участь
на земле лежала, скрючась:
если хочешь, распрями —
молоточком ли, совочком,
задушевным ли словечком,
если хочешь, распрями.
Нам и всем немного надо:
хватит слова, хватит взгляда,
хватит просто чтоб подули,
пусть и из далёкой дали,
на горячее чело…
даже и, на самом деле,
хватит вовсе ничего!

Крышка от некоей ёмкости —
просто немыслимой ломкости:
взялся покрепче – и нетути!
В общем, при полной ненужности
требует бешеной нежности,
не говоря уж о трепете.
Что ею было завинчено,
знать, без сомненья, заманчиво —
впрочем, не так обязательно.
Ясно, что что-то воздушное,
перистое и нездешнее —
облако, светлое затемно?
Крышка потеряна, пулноте,
облако стёрлось из памяти —
только его мы и видели!
Джинн из сосуда никчёмного,
«Дух Ничего» наречём его,
ищет себе повелителя.

А заглянем хоть под этот под тяжёлый половик:
грошик ломаный, однажды потерявшийся навек
(не навек, мой драгоценный, ничего тут нет навек), —
грошик ломаный найдётся,
разумеется, найдётся
не волнуйтесь, имярек.
Думал, потерял – и ладно, думал, век давно истёк,
а смотри-ка – появился развесёлый антиквар,
ходит песенку мурлычет развесёлый антиквар:
грошик ломаный найдётся,
разумеется, найдётся
не волнуйтесь, имярек.
И печатают в газете объявленье в пару строк:
«Грошик ломаный утерян, до обеда позвонить» —
и спешат все телефоны до обеда позвонить:
грошик ломаный найдётся,
разумеется, найдётся,
не волнуйтесь, имярек.
И несутся к антиквару целых двести человек:
грошик ломаный нашёлся, потерявшийся навек!
Не навек, мой драгоценный, ничего тут нет навек:
грошик ломаный нашёлся,
разумеется, нашёлся,
не волнуйтесь, имярек.

Открыточка с оторванным углом —
и пусть оторванным, и поделом:
была бы целой – не было б резона!
А так – смотри, какая благодать:
стоять и зачарованно гадать,
чем кончится у них конец сезона.
И без того там слишком много слов —
и без того чрезмерно тороплив
рассказ о небывалом изобильи
даров природы и любви даров,
дневных походов и ночных костров,
и тяжело дышать от звёздной пыли.
И без того избыточно легка
порхающая по строкам рука —
хотелось бы поболее нажима,
хотелось бы потише мыслям течь…
как вдруг – внезапно прерванная речь,
и будущая жизнь непостижима,
и тотчас же приходит волшебство:
оно в уменьи не сказать всего,
запнуться на случайном новом смысле —
и если оборвать себя на той
или на этой быстрой запятой,
и если вдруг расплакаться, и если…

Может, конечно, и выбросили —
с них станется, с южных ютов! —
но сначала у неба выпросили,
понятно, что для полётов:
пёрышко с разводами радужными,
из самых простых, голубиных
(местными тяжёлыми гражданами
почему-то особенно любимых).
И я полечу на том пёрышке
куда-нибудь в дальние гости —
я полечу на том пёрышке
на Берег Слоновой Кости,
где разные пёрышки сотнями
порхают вокруг и горят,
особенно – днями субботними
и воскресными, говорят.
У меня есть кошёлка марлевая,
я туда их все соберу —
и предстану, грехи замаливая,
перед облаком на ветру:
дескать, был и я среди спорящих,
расшибал пространство плечом…
между тем как всё дело – в пёрышках,
а больше совсем ни в чём.

А вот это у нас – от чего?
Да помилуйте, ни от чего:
ведь не всё от чего… ах, не всё от чего,
есть ведь что-то и ни от чего!
Ну, допустим, оно – от тревог,
тех, к которым ты слишком привык:
с неба лёгкий кивок – и не стало тревог,
не тревожься, чудак-человек!
От соблазнов на старости лет —
скажем, стать на тонюсенький лёд…
с неба тихий привет – вот и нет их как нет,
тех соблазнов на старости лет!
Дальше сам говори, мой родной:
от игрушки нелепой одной,
безделушки одной, побрякушки одной —
от одной от судьбы заводной.
Где получится – там и повесь,
только лучше, конечно, не здесь:
здесь и так уже есть… столько всякого есть,
что не съесть, и не счесть, и не снесть!

Да как-то и не знаю, чем назвать, —
ничем не назову, так и оставлю:
ведь я же… я отправился на ловлю
чего-нибудь, дружок, – что Бог пошлёт!
А Бог послал такую, значит, вот
забаву… позабывши дать ей имя
(чтоб, например, не спутали с другими,
не приняли за что-нибудь ещё).
Но ей, забаве, видно, наплевать,
как называться – ей бы лишь катиться,
катиться, и сиять, и золотиться
по утренней, по гладкой мостовой.
Поскольку что имеем – не храним,
поскольку счастлив только аноним —
не наречённый и не обречённый
нести чужое имя на плечах,
но – золотиться, и сиять в лучах,
и думать обо всяких мелочах,
и быть лишь самому себе причиной!

Или – летела себе золотинка,
так и летела: бездомно и тонко
что-то такое звеня на лету…
дескать, летишь вот, звеня и сверкая, —
жертва вопроса: а кто ты такая,
чтобы сигать в высоту?
В общем, конечно, никто не такая —
просто немножко лишилась покоя,
вот и взлетела – и всё, и конец.
Нет на сей счёт никаких объяснений —
есть только день… невозможно весенний:
свет, и тепло, и скворец.
Кто б ещё понял, зачем мы летаем!
Люди вон тоже летают – не то им
скучно, и грустно, и… как-то не так:
вот и простая одна золотинка
в небе весеннем – рутина… рутинка,
будничный образ, пустяк.
Можно, конечно, поймать и разгладить,
можно и как-то иначе уладить
эту судьбу – да зачем же, лети:
мы обозначим тебя в каталоге
как экспонат, что всё время в дороге,
как аватару пути.