Федор Тютчев - 100 стихотворений о любви

Мир
    опять
        цветами оброс,
у мира
    весенний вид.
И вновь
    встает
        нерешенный вопрос –
о женщинах
    и о любви.
Мы любим парад,
        нарядную песню.
Говорим красиво,
        выходя на митинг.
На часто
    под этим
        покрытой плесенью,
старенький-старенький бытик.
Поет на собранье:
    «Вперед, товарищи…»
А дома,
    забыв об арии сольной,
орет на жену,
    что щи не в наваре
и что
    огурцы
        плоховато просолены.
Живет с другой –
    киоск в ширину,
бельем –
    шантанная дива.
Но тонким чулком
    попрекает жену:
– Компрометируешь
    пред коллективом. –
То лезут к любой,
    была бы с ногами.
Пять баб
    переменит
        в течение суток.
У нас, мол,
    свобода,
        а не моногамия.
Долой мещанство
    и предрассудок!
С цветка на цветок
    молодым стрекозлом
порхает,
    летает
        и мечется.
Одно ему
    в мире
        кажется злом –
это
    алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года
    судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще
    кастрат.
А любят,
    так будь
        монашенкой верной –
тиранит
    ревностью
        всякий пустяк
и мерит
    любовь
        на калибр револьверный,
неверной
    в затылок
        пулю пустя.
Четвертый –
    герой десятка сражений,
а так,
    что любо-дорого,
бежит
    в перепуге
        от туфли жениной,
простой туфли Мосторга.
А другой
    стрелу любви
        иначе метит,
путает –
    ребенок этакий –
уловленье
    любимой
        в романтические сети
с повышеньем
    подчиненной по тарифной сетке.
По женской линии
тоже вам не райские скинии.
Простенького паренька
подцепила
    барынька.
Он работать,
    а ее
        не удержать никак –
бегает за клешем
    каждого бульварника.
Что ж,
    сиди
        и в плаче
            Нилом нилься.
Ишь! –
    Жених!
– Для кого ж я, милые, женился?
Для себя –
    или для них? –
У родителей
    и дети этакого сорта:
– Что родители?
    И мы
        не хуже, мол! –
Занимаются
    любовью в виде спорта,
не успев
    вписаться в комсомол.
И дальше,
    к деревне,
        быт без движеньица –
живут, как и раньше,
    из года в год.
Вот так же
    замуж выходят
        и женятся,
как покупают
    рабочий скот.
Если будет
    длиться так
        за годом годик,
то,
    скажу вам прямо,
не сумеет
    разобрать
        и брачный кодекс,
где отец и дочь,
    который сын и мама.
Я не за семью.
    В огне
        и дыме синем
выгори
    и этого старья кусок,
где шипели
    матери-гусыни
и детей
    стерег
        отец-гусак!
Нет.
    Но мы живем коммуной
        плотно,
в общежитиях грязнеет кожа тел.
Надо
    голос
        подымать за чистоплотность
отношений наших
    и любовных дел.
Не отвиливай –
    мол, я не венчан.
Нас
    не поп скрепляет тарабарящий.
Надо
    обвязать
        и жизнь мужчин и женщин
словом,
    нас объединяющим:
        «Товарищи».

В поцелуе рук ли,
    губ ли,
в дрожи тела,
    близких мне,
красный
    цвет
        моих республик
тоже
    должен
        пламенеть.
Я не люблю
    парижскую любовь:
любую самочку
    шелками разукрасьте,
потягиваясь, задремлю,
    сказав –
        тубо –
собакам
    озверевшей страсти.
Ты одна мне
    ростом вровень,
стань же рядом
    с бровью брови,
дай
    про этот
        важный вечер
рассказать
    по-человечьи.
Пять часов,
    и с этих пор
стих
    людей
        дремучий бор,
вымер
    город заселенный,
слышу лишь
    свисточный спор
поездов до Барселоны.
В черном небе
    молний поступь,
гром
    ругней
        в небесной драме, –
не гроза,
    а это
        просто
ревность двигает горами.
Глупых слов
    не верь сырью,
не пугайся
    этой тряски, –
я взнуздаю,
    я смирю
чувства
    отпрысков дворянских.
Страсти корь
    сойдет коростой,
но радость
    неиссыхаемая,
буду долго,
    буду просто
разговаривать стихами я.
Ревность,
    жены,
        слезы…
            ну их! –
вспухнут веки,
    впору Вию.
Я не сам,
    а я
        ревную
за Советскую Россию.
Видел
    на плечах заплаты,
их
    чахотка
        лижет вздохом.
Что же,
    мы не виноваты –
ста мильонам
    было плохо.
Мы
    теперь
        к таким нежны –
спортом
    выпрямишь не многих, –
вы и нам
    в Москве нужны,
не хватает
    длинноногих.
Не тебе,
    в снега
        и в тиф
шедшей
    этими ногами,
здесь
    на ласки
        выдать их
в ужины
    с нефтяниками.
Ты не думай,
    щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
    иди на перекресток
моих больших
    и неуклюжих рук.
Не хочешь?
    Оставайся и зимуй,
и это
    оскорбление
        на общий счет нанижем.
Я все равно
    тебя
        когда-нибудь возьму –
одну
    или вдвоем с Парижем.

Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу,
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.

Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых –
Все явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.

Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.

Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.

Там теперь такая ж осень…
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.

Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы придем к ним в гости,

Что и мы, отжив тревоги,
Перейдем под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим.

Дорогая, сядь же рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.

Вы помните,
Вы все, конечно, помните,
Как я стоял,
Приблизившись к стене,
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое
В лицо бросали мне.

Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше, вниз.

Любимая!
Меня вы не любили.
Не знали вы, что в сонмище людском
Я был как лошадь, загнанная в мыле,
Пришпоренная смелым ездоком.
Не знали вы,
Что я в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь, что не пойму –
Куда несет нас рок событий.

Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстояньи.
Когда кипит морская гладь –
Корабль в плачевном состояньи.

Земля – корабль!
Но кто-то вдруг
За новой жизнью, новой славой
В прямую гущу бурь и вьюг
Ее направил величаво.

Ну кто ж из нас на палубе большой
Не падал, не блевал и не ругался?
Их мало, с опытной душой,
Кто крепким в качке оставался.

Тогда и я,
Под дикий шум,
Но зрело знающий работу,
Спустился в корабельный трюм,
Чтоб не смотреть людскую рвоту.
Тот трюм был –
Русским кабаком.
И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить
В угаре пьяном.

Любимая!
Я мучил вас,
У вас была тоска
В глазах усталых:
Что я пред вами напоказ
Себя растрачивал в скандалах.

Но вы не знали,
Что в сплошном дыму,
В развороченном бурей быте
С того и мучаюсь,
Что не пойму,
Куда несет нас рок событий…

Теперь года прошли.
Я в возрасте ином.
И чувствую и мыслю по-иному.
И говорю за праздничным вином:
Хвала и слава рулевому!
Сегодня я
В ударе нежных чувств.
Я вспомнил вашу грустную усталость.
И вот теперь
Я сообщить вам мчусь,
Каков я был,
И что со мною сталось!

Любимая!
Сказать приятно мне:
Я избежал паденья с кручи.
Теперь в Советской стороне
Я самый яростный попутчик.

Я стал не тем,
Кем был тогда.
Не мучил бы я вас,
Как это было раньше.
За знамя вольности
И светлого труда
Готов идти хоть до Ла-Манша.

Простите мне…
Я знаю: вы не та –
Живете вы
С серьезным, умным мужем;
Что не нужна вам наша маета,
И сам я вам
Ни капельки не нужен.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.