Наталья Загвоздина - Дневник

Здесь – подают. Душа в родильном лоне
и просится на свет.
Где в световом отеческом «полоне»
с тобой нас нет.

Одеты мы – прикрытые простыми
растеньями, стыда
вкусившие в самом Раю. «Простыли
в Саду следочки» до Его Суда.

Заглянет человек за вежды —
увидит Бог
ещё зачатие надежды…

И первозданные одежды
готовит «впрок»…

Рай в ноябре, когда «цветёт цветеньем»
души земля,
пусть ноябрём умноженные тени
потёмки длят.

Рай там, где мы с цветением и светом,
и то несём.
И родовым пожизненным заветом
скрепляем всё.

Будь ты как перст – никто не одиноче
себя самих.
Так стой стоймя, когда стоять не очень
легко за мир.

Из «далёких пенат» посмотри, словно в фортку,
на божественный сад.
В насажденном лесу жизнь горазда на фортель
и на подвиг… Назад,

на Адамов изъян, на Адамову муку
погляди, не таясь.
Ты увидишь – в руках у изгнанного мужа
колыбелька твоя.

Плач Адама в крови у последнего сына
из породы одной,
что дорогой прямой и путями косыми
размышляет давно…

Лей слезы благодать, ей с дождём не смешаться —
слаще и солоней.
И, быть может, в Саду незабвенном смежатся
наши глазки за ней.

Когда готов обнять и мир, и Рим, и место
попроще, чем твоё, —
одной рукою где ж? Не замесить и тесто.
Обнимем жизнь вдвоём!

Она обнимет нас, не шевельнув при этом
нарочно и перстом…
Её как будто нет, что вымысла поэта
в блокнотике пустом…

Но сей бесценный дар, как сок в бродильне, зреет,
чтоб сделаться вином,
и движется опять, тем лучше, чем старее,
волною за волной.

В записном ноябре много сумраку, мало щедрот,
разве только догадки, оттенки, созвучье весне…
То нагрянет мороз, и готовь посговорчивей дров,
то плыви до ворот на одном ненадёжном весле…

Где беда не беда, всё притерпится, даже ноябрь
ретивой, когда пробуешь слезть на ходу,
но вживаешься в плоть снежной бабы, бесплотность наяд
и не знаешь: «Скажи! Где теперь я, ноябрь, нахожусь?»

Это проще, чем быть человеком, с душою без дна,
и заглядывать: «Что там на завтра, какая беда?»,
чтоб однажды о том наши души забыли без нас
под ноябрьский пейзаж, где сырая горчит лебеда…

…А к понедельнику барышня снежная
вышла к воротам встречать…
Так наяву и сбывается, ежели
верить поэта речам…

Лес околдованный, снегом забросанный,
дышит чахоточно – чуть.
Белою крупкою – рисовой, просом ли…
Боязно ветку качнуть…

Белка вчерашняя прячется – шутка ли? —
враз поменять пальтецо…
Ночка чудесная, ноченька жуткая…
Глядь, изменила лицо…

Страшно не белке одной на проталине —
мало ли нас, горемык…
Но охраняет пути наши тайные
Явное – знали бы мы!

Герои тургеневских драм,
Нескучное, ранние годы…
Сегодня другие у дам
восторги, и пыл – неугоден…

Пускай их… Больница странна,
недаром слыла богадельней…
Но это одна сторона.
Ничто ничему не отдельно.

Под дождичком с снегом в саду
больничном редеют, редеют
охотники зябнуть за так…
Я тоже с дорожки сойду,
за платье сухое радея,
когда не хватило зонта…

Где сослепу то спишь, то движешься на ощупь,
досматривая сны,
где стены стерегут свои «живые мощи»,
где мартовской весны
гуляет полумрак по тесным закоулкам
весь календарный год…
Где, с шёпота начав, вам отвечают гулко
синодики невзгод…

Один встречаешь день, его же провожаешь.
Вся ночь своей длиной – всхожденье или спуск.
Горит немой фонарь темно и «кровожадно»,
готовый взять тебя под утро на испуг…

Но вот зашелестит, застукает, заходит
за дверью… Занялся испытанный сюжет…
В нём мало перемен произошло за годы
и вряд ли что ещё изменится уже…

Когда закрыта дверь, ты сам в своей державе.
От пуповины до казённой койки счёт.
Не зная, что ещё осталось на скрижали,
болеешь и живёшь, и требуешь – ещё…

Быть может, там, внутри стерильных комнат,
ты не один.
С тобою Тот, Кто напоит, накормит —
Его найди!

Он ищет нас всю нашу жизнь, заблудших
Своих овец.
А мы кочуем, находя «получше» —
народ глупец.

Лишь быть бы рядом. В операционной
не мягко спать…
Протягивает хлеб из горницы Сиона
Всемилостивый Спас.

Возьми, прошу! И заживёт, как в детстве,
колено… Дух —
Утешитель! Но «никуда не деться»
от «тихих дум»…

Ты держишь меня, как изделъе,
и прячешь, как перстень, в футляр.

Бытописаний ряд стремительный, тревожный,
когда «горит в груди» —
не путь, не столп – поставленный треножник,
ответа не родит,
зачем болеть, в «карете скорой» мчаться,
держаться на краю,
и «просто так», в придуманном раю,
похожем на предмет, остаться чаять…

Ещё осталось жить, ещё любить, «дойти
до сути», «на разрыв», как водится, к финалу —
три года, труд, болезнь… Глагол Поэта стих.
Чтоб чисто прозвучать из Божьего «футляра».

«Вечерние» тёмные дни
и вос-поминанья одни —
бездонные страхи.

Забудем «поглубже» о них,
зажжём «позывные» огни —
поставим на стражу.

В именье «ни звука» теперь,
а то, что казалось тебе
оркестриком, – немо.

Утробой любить и терпеть,
без ужаса в очи смертей
смотреть… В небо!

Деревья как худая сеть,
когда декабрь бесснежен.
Не ловится в такую снедь,
не выйдешь на охоту с ней,
не отзимуешь с ней же…

Темны деревья декабрём,
от них сильней потёмки.
День остывает, дикарём,
но в ожиданьи, что ковром
улягутся позёмки…

И этой скудною порой
жить тяжело, а надо.
Не сядешь на чужой паром,
не вызубришь, на въезд, пароль
под Рая колоннаду.

Стихотворец, где хочет, совьёт
новый дом иль гнездо потеснее…
В механизме его часовом
всё иное – и ход, и завод,
и окружность… И стрелочки с нею…

Вот попробуй и жить по часам…
Ни за что не узнаешь ответа.
Лишь бы в целом ни тесно частям,
ни потерянно не было… Там,
в полном круге, где жизни отведал…

Стихотворец, где хочет, заснёт
и проснётся, где вздумает, снова…
Сердце-двигатель, сердце-заслон,
бейся, бедное! Бейся за слог,
чтоб за слогом сложилося слово.

А был ли труден путь по лестнице? Избранной
входила Дева в Храм, не зная – почему.
Иоакима вопль, слеза бесплодной Анны —
Мария! Чью судьбу узнаешь по челу.

По лестнице наверх к Единственной Завесе —
в Бессмертье, но сперва служенье без препон
обыденных… А «меч готов пройти» – занесен…
И дальше – только вверх и только – по прямой.

Рыдал Иоаким и с ним стенала Анна,
бесплодные давно, и иудейский люд
их слышал далеко… Раскаянья таланта
познавшие, и был Отцу и Богу люб

умноженный талант. В оплаканной утробе
Зачатие, каким Бессмертие вошло.
А Дева входит в Храм, и каждый вздох утроен.
При двёрех! И огонь спасения возжжён.

Остывает, и хочется в мех.
Под подошвой скребётся короста.
Нету Родины слаще взамен.
И теплей – одеяльце на ней
ни начинкой не вышло, ни ростом.

Что же ходишь, как вечный студент,
по её букварям-закоулкам?!
Будто не на чем больше дудеть?!
То побудешь живою, то в тень
превратишься в такую прогулку…

Этот город всё терпит, снося
даже голый декабрь без покрова,
где почти каждый житель «носат»…
Но едва «раскатаешь назад»
жизнь российскую, «взятую кровью».

Что же – сбедствуем, коли дано!
Есть на наши головушки Промысл.
Как же ночь начиналась давно…
И почти упирается вновь
в стынь декабрьскую…
Холод – не промах.

Каждой твари по паре… И Ной
строит медленно, но неотступно…
Так и наш и шажок, и поступок
или праведный, или иной.

Дунь на небо – и буря придёт.
Ты подуй на ожог и на язву…
Что до сроку не видно, не ясно —
пусть тебя остановит, «бретёр»…

С Ноем в сорок таинственных волн
погрузись, и голубка оливу
принесёт – молоко и колйво.
Се конец и зачатье – от яслей до печати.

Подуло севером и, как всегда, врасплох,
застало нас, не в меру не готовых…
Куда ж податься сиротам, раз плох —
нет, не характер… Но характер тоже.

Здесь мало света – солнечный лимит.
А снег перемешался с чем придётся…
И градус где-то близко с нулевым,
и полдень точно к полночи притёрся…

Ах, если бы… А там была весна…
Там бабочки резвились, пели пташки…
Без косточек там зрели словеса
и следом прорастали в душах даже…

Здесь холодно. Никто ничью судьбу
собою не сотрёт, не нарисует.
Так ветер продувает голытьбу,
что выстудиться, бедная, рискует…

Оденемся в смирение хоть раз
и будем ждать, куда укажет Пастырь.
…А ветер и на лучшее горазд —
и новый снег налепит, будто пластырь…

Не видно снегиря, но помнится, что красно
посвистывает и садится поклевать
на выстуженный лес, на тощие хлеба
российские… Звенеть и тихо колебать
заснеженную даль даётся не напрасно.

В пурпуровую высь закатную вперясь,
поклёвывая, сам колеблешь чью-то ветку,
карминовым мазком нагрудного пера
сзывая за собой собратьев откровенно…

А мы с тобой грустим, хоть перышки «под цвет»,
хоть есть ещё «на нас» и деревце, и крошка…
Но чаще голосок «сдаётся под процент»,
и в роще стережёт прожорливая кошка…

Почти из ничего произрастает поросль
стихии и стиха и множится сама.
Но почва и зерно ещё бесплодны порознь
и истины трофей находится не в спорах.
И ширится зима.

Холодным декабрём сгоришь у батареи
с вскипевшею водой, где плавится металл…
Но то, что обожжёт, души не отогреет.
Здесь долгая вина, короткие огрехи,
«бесхозная метла».

В людской, как повелось, то холодно, то жарко,
сменяется народ.
И даже обойдёшь вокруг земного шара,
другого не найти – не надобно и шага…
Усилился мороз.

И только Там тепло. Мы, блудные скотинки,
теряемся в пути…
Лишь сносим не одни последние ботинки
и вырастем из всей изношенной холстинки,
попросимся – впустить.

Флорентийский фонтан врос в столетья. Декабрьский мороз
возвращает туда, где тосканское солнце в разлив…
Брунеллески, холмы… И, как кажется, зимних морок
нету вовсе… Но мы, и с морокой, с концами вросли
в потемневшую даль, в мерзлоту, в усечённый июль…
Что «таковским» весна в феврале и тепло до зимы?!
Наглотавшись и раз этих, с золотом, синих пилюль,
продолжения ждём, согреваясь всё больше взаймы…

Ломит кости, а ночь затянулась – конец декабря.
Сколько холода… Как высоко Брунеллески – полёт!
И летишь в декабре над Флоренцией, но втихаря,
незамеченный вне… На лету спотыкаясь о лёд…