трассу.
– Слушай внимательно. – Игорь опять заговорил с шофёром. – Как соучастнику, то есть наводчику, тебе неприятности не нужны. Так? Нам – тоже. Высадишь возле гостиницы, где брал. Возил не нас. Понял?..
Водила молча кивнул.
Когда автомобиль затормозил, Игорь обернулся ко мне:
– На всякий случай запиши номер.
За исключением того обстрела наше возвращение с рудника, а затем и из провинции прошло гладко. В аэропорту мы расстались. Тубус Игорь взял с собой, сказав, что с картиной поработает.
Через неделю он позвонил.
– Готово, – сказал он, диктуя свой домашний адрес, который был новым и незнакомым для меня, – Игорь часто менял места своего проживания. – Приезжай. Поразмыслим, какому фонду лучше передать.
– Я скоро. Только будь на месте, – сказал я ему. – Ты один?
– Уже давно… – По тону ответа я понял, что Игорь слегка пеняет мне, поскольку о своём полном и уже достаточно давнем бессемейном одиночестве он говорил мне и раньше, а в очередной и последний раз – когда мы возвращались по домам с вырытым из земли холстом. Я молча принял это его раздражение, как вдруг услышал в трубке другие звуки. Это были, кажется, голоса. И что-то ещё.
– Сейчас открою, – говорил он кому-то, не отнимая трубки от уха.
Рядом с ним раздался неясный шум, затем что-то упало, треснуло, бухнуло.
– Игорь! – Я закричал, предчувствуя непоправимое.
– Ле, это я. Здесь неприятности… В квартире… – Проговорив это, он слегка прохрипел, и было слышно, как выроненная из руки трубка раза три ударилась о что-то твёрдое. Она, очевидно, болталась на шнуре у стены. В неотключённой сети монотонно запульсировали ноты зуммера…
Когда, приехав на такси, я разыскал нужный дом, то, подойдя к квартире на этажной площадке, обнаружил, что дверь в неё сбита с петель и, брошенная, валяется в проёме. Никого поблизости видно не было. Игорь лежал на коридорном коврике лицом вниз, головой к двери. Над ним от полочки с телефонным аппаратом провисала трубка, всё ещё издававшая отмеренные звуковые сигналы.
По коврику из-под тела растекалось пятно крови. Игорь потерял сознание, но был жив.
Я лихорадочно набирал номера неотложной медпомощи и милиции, пытался как можно чётче излагать им причину вызовов, но это плохо мне удавалось, я сбивался, путался. В ожидании прибытия служб я пробовал водой из-под крана смочить Игорю голову, приподняв её и подложив под неё снятый с вешалки его шарф.
Это было единственным, что я мог сделать, чтобы облегчить положение раненого, так как в жилище никаких препаратов и средств перевязки не оказалось.
На полу одной из комнат, прямо у входа в неё, лежал брошенный подрамник из-под картины.
Мелкие остатки холста на нём указывали, что сам холст если и не был вырезан, то снимался с него наспех и, скорее всего, унесён. По крайней мере, его не было нигде там, куда я пробовал заглядывать. Подрамник Игорь использовал, наверное, на время, только затем, чтобы показать мне полотно в развёрнутом виде. Но размером он точно подходил к размеру выкопанного холста.
Что это было то самое полотно, за которым мы ездили, и что совершено ограбление, в этом уже можно было не сомневаться.
Я почувствовал растерянность и крайнее, опустошающее бессилие.
От врача, когда он принимал пациента, я узнал, что Игорь безнадёжен. В больницу я наведывался во все часы, которые отводились на посещение, и я был единственным, кто, помимо лечебного персонала, находился рядом с Игорем с первого дня его пребывания здесь.
– Я никого не жду. С женой я разведён, дети меня оставили, а фирме я ничего не сообщал, – объяснил он мне положение с посещениями к нему других лиц. – Остальные тоже в неведении… Пусть пока так и будет…
Я сидел у его кровати и слушал его в те нечастые отрезки времени, когда он в состоянии был говорить. Сказанного набиралось совсем мало. Ничего, что звучало бы как сожаление.
– Тайны у нас не получилось… – Так он выразился насчёт нашей с ним экспедиции и всего последующего. – Возможно, выслеживал Игнатьев, но грешить только на него одного я не могу…
Уже незадолго до кончины сказал, устраивая небольшие паузы – чтобы справиться с приступами резкой боли:
– Знаешь, я нахожу картину отменной, даже гениальной. В ней всё так просто. Нет натяжки в виде какой-то идеи, зачем бы она была нужна… И ещё… Стыдно признаваться, да уж чего там… Я пока с ней занимался, испытывал большое искушение, думал: не снять ли копию – для себя? Ну, так – чтобы жить и смотреть на неё, постоянно, до своего конца восхищаться ею. У Кереса могло начаться с того же… Устоял с трудом… Из теперешнего вот ясно, что от меня взяли бы заодно и этот образец. С учётом моего возраста он и вообще уже не мог бы долго оставаться при мне: после меня кто-нибудь да перехватил бы… Даже утащи я его с собой в могилу, достали бы… С гениальным, как и с обычным, не церемонятся…
При последних словах этого чистейшего по искренности монолога, утвердившего ценность нашей общей с ним потери, слеза медленно выкатилась на одну из его щёк.
Несчастный поторопился отвернуться:
– Прости, дружище. Я совсем ослаб. Виню лишь себя…
Я молча ждал очередной фразы, которая, как и предыдущие, тоже могла иметь отношение к случившемуся.
Но больше Игорь не сказал ни слова.
Спустя месяца два после его ухода из жизни до меня дошли известия о некоем шевелении страстей вокруг копий, когда-то ставших предметами бурного скандала.
Я с напряжением ждал, что это произойдёт. Игорь был прав: появление на рынке дополнительной копии с картины подлинного автора не могло остаться рядовым событием. Но тот, кто вбросил её в торговый оборот, не был простаком. Историю с выдачей за оригинал «главной», то есть Кондратовой, копии он знал в тонкостях и уступать тут своей выгоды не собирался.
Выкопанный нами и почти тотчас украденный холст был представлен сообществу потребителей уже как оригинал в полном значении этого слова. И уже не за границей, а – в России.
Поскольку такую наживку опровергнуть было невозможно, то в таком виде её и приняли. Не все, разумеется.
Дельцам, наживавшимся на перепродажах «первого» подлинника, а затем и Кересовых копий с него, предмет конкуренции сильно мешал. Начиналось выяснение отношений в стиле настоящего бесцеремонного бизнеса – с угрозами, убийствами, кражами, подтасовками и тому подобным, когда мне, если бы я решил выступить с каким-нибудь устным заявлением или с публикацией о сути происходящего, по понятным причинам, не светило