Стих. «Дикая кошка – армянская речь…» и «И по-звериному воет людье…» (первоначально – одно стихотворение) – о русском заселении Кавказа: ссылка для бывших гвардейцев, льготная служба для мелких чиновников (повытчиков), путешествие Пушкина в Эрзерум (в черновиках была строка «Там, где везли на арбе Грибоеда», отсюда ассоциация грибы и гроба). Подорожная – бумага, выдававшаяся командировочным для ускорения проезда; моруха – от глагола «морить» (по созвучию с «маруха», любовница); питье Черномора – ассоциация с Черным морем и «лукоморьем»(?). Та же чиновничья тема – в стих. «На полицейской бумаге верже…» (бланки Тифлисского дворянского банка с водяными знаками в виде звезд и птиц, которыми пользовался ОМ); раппортички через два п – игра со словом РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей).
После возвращения кавказские впечатления оживали в стихах ОМ по крайней мере трижды. Стих. «На высоком перевале…» – о возвращении из поездки в Нагорный Карабах, из г. Шуши (разоренного турками во время резни 1920 г.) в г. Степанакерт; фигура безносого фаэтонщика ассоциируется с председателем и с негром-возницей из пушкинского «Пира во время чумы» (а размер стихотворения – с «Бесами») и приводит к мысли «мы ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба» (слова ОМ в пересказе НЯМ). Словно розу или жабу… – образ из стих. Есенина «Мне осталась одна забава…». «Как народная громада…» – встреча по дороге из Шуши с мирным стадом, после которой прошел охвативший путешественников страх. Мысль о вторичной поездке в Армению вызвала стих. Канцона (канцона здесь – «хвалебная песня»; вариант заглавия – «География»), в котором Армения («страна субботняя», как сказано в «Отрывках уничтоженных стихов») изображена как синтез Греции и Иудеи, двух истоков европейской цивилизации: иудейский Давид-псалмопевец дарит греческому Зевесу-прозорливцу бинокль Цейса (игра слов Zeus – Zeiss), чтобы напитать зренье горным ландшафтом; до оскомины зеленая долина – намек сразу на басню о лисе и винограде (Армения стала недоступной) и на кн. пророка Иеремии, 31, 29: «отцы ели виноград, а у детей оскомина». Облики зорких египтологов и нумизматов напоминают портреты армянских ученых из «Путешествия»; банкирами (вариант) и держателями акций южные горы названы по ассоциации с «еврейскими» профессиями, то же и ростовщическая сила бинокля. Поэт стремится к горам Юга с гиперборейского Севера, чтобы кончить жизнь (напитать судьбы развязку) в краю, богатом чувственными восприятиями (ср. концовку «Путешествия»); села – непереводимая реплика в еврейском тексте псалмов (означает остановку; не исключено ложное понимание «селам», привет); начальник евреев – Давид или, может быть, араратский Ной, тогда малиновая ласка (ср. «не жизнь, а малина») – может быть, цвет красного вина (НЯМ видела в ней колорит «Возвращения блудного сына» Рембрандта).
В декабре – январе 1930–1931 гг. ОМ живет в Ленинграде, в квартире брата, в каморке у черного хода; отсюда реалии стих. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…» (припухлые железы, шейные лимфатические узлы, характерная детская болезнь Петербурга-Ленинграда, – отсюда воспоминание о рыбьем жире; деготь с желтком – черно-желтый столичный цвет, см. прим. к стих. «Императорский виссон…»). В концовке – тема ожидаемого ареста; несмотря на это, стихотворение «сильно распространилось в списках, и его, видимо, решили легализовать напечатаньем» (НЯМ) – в «Лит. газете» 23 ноября 1932 г. НЯМ жила у сестры в комнате за кухней; отсюда реалии стих. «Мы с тобой на кухне посидим…»: оставаться ли в Ленинграде, уезжать ли прочь. Трехстишие «Помоги, Господь, эту ночь прожить…» написано тогда же, но затерялось и в прижизненные списки стихов ОМ не входило. С ним перекликается написанное уже в Москве «После полуночи сердце ворует…» с пометкой в поздних списках: «Серебристая мышь – символ времени. – Примеч. автора»: взять на прикус серебристую мышь – значит робко выключиться из времени. Окончательным расчетом отношений с Петербургом-Ленинградом стало автобиографическое «С миром державным я был лишь ребячески связан…» (перекликающееся с «Шумом времени»). Его логика: я не буржуа, я маргинал старого мира, принадлежать его культуре не значит принадлежать его привилегированному классу; но как леди Годива (из стих. Теннисона, известного в переводе Бунина), чтобы избавить свой народ от невыносимой подати, по уговору проехала нагая, с распущенными волосами, через целый город, так и поэт приносит себя в жертву за людей, к которым не принадлежит.
С января 1931 г. Мандельштам в Москве, сперва по чужим квартирам, потом в литераторском Доме Герцена на Тверском бульваре. Здесь пишется программное стих. «За гремучую доблесть грядущих веков…», развивающее ту же тему: я – не волк старого мира, я отрекся от прошлого во имя будущего, новый век-волкодав не должен губить меня, я готов к ссылке (голубые песцы – северное сияние), но не к казни. Семейным названием для этого стихотворения было «Надсон»: за гражданскую тему и характерный размер («Верь, настанет пора и погибнет Ваал…»). Первоначально оно составляло одно со стих. «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» («А» и «Б» – кольцевые маршруты московских трамваев по сжимающимся переулкам и растущим площадям, трамвайная вишенка – вероятно, от глагола «висеть», ухватившись за трамвайный ремень или поручни площадки; кто скорее умрет, ты как хочешь… – спор с НЯМ, которой приходила в голову мысль о самоубийстве). Рисовалась картина революции: «и по улицам шел на дворцы и морцы Самопишущий черный народ» (морцы – от «моря» и «мора»), «лишь один кто-то властный поет»: «За гремучую доблесть… Я лишился и чаши… Но не волк я по крови… Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей… А не то уведи – да прошу, поскорей – К шестипалой неправде в избу, Потому что не волк я по крови своей, И лежать мне в сосновом гробу»; а на это откликался второй голос, запуганной «трамвайной вишенки»: «но меня возвращает к стыду моему Твой прекрасный искривленный рот… Но заслышав тот голос, пойду в топоры, Да и сам за него доскажу». Таким образом, стихотворение превращалось во внутренний диалог между двумя частями сознания поэта (ср. статью «Франсуа Виллон», гл. 4). Потом вторая половина отделилась, концовкой остались строки «Потому что не волк я по крови своей, И лежать мне в сосновом гробу», затем «…И за мною другие придут», «…И во мне человек не умрет», «…И неправдой искривлен мой рот»; этот вариант надолго остался окончательным и лишь в 1935 г. был изменен на «…И меня только равный убьет». Сознание причастности к всеобщей Неправде и своей ответственности за нее дало смежное стих. «Я с дымящей лучиной вхожу…» («…Я и сам ведь такой же, кума») с нагромождением страшного и отвратительного: шестипалым, по настойчивым слухам, был Сталин; пупки, почки и прочая требуха всегда были противны ОМ (ср. «Египетская марка», гл. 4). Образ шапки в рукав при сдаче шубы в гардероб («Ночь на дворе. Барская лжа…») – протест против стихов Б. Пастернака из «Второго рождения»: «А рифма… гардеробный номерок. Талон на место у колонн…»: они казались ОМ созерцательским примирением с действительностью. Мотив ссылки получил развитие в стих. о «бушлатнике» «Колют ресницы. В груди прикипела слеза…».
Параллельно с этим «волчьим циклом» (термин НЯМ) были написаны несколько стихотворений, которые она называет «дразнилками». Это «Я скажу тебе с последней прямотой…» (с эпиграфом из стих. Верлена «Серенада»): «если грубо раскрыть: «Елена» – это «нежные европеянки», «ангел Мэри» – я» (НЯМ; европеянки – образ из стих. «С миром державным…», ср. также обращенное к О. Ваксель стих. «Жизнь упала, как зарница…»); Мэри восходит к пушкинскому «Пиру во время чумы». Стихотворение было написано во время пирушки у Б. Кузина (см. ниже прим. к стих. «Ламарк») и его друзей в Зоологическом музее. Оно перекликается темой со стих. «Бессонница. Гомер…» 1915 г.; в греки сбондили… под греками подразумеваются все участники Троянской войны без разбора. Игра словами бредни – шерри-бренди – ходячая шутка. «Жил Александр Герцевич…» – о соседе ОМ по квартире его брата, где он жил по приезде в Москву: обыгрывается отчество музыканта (нем. Herz – «сердце», небезразлична ассоциация с А. Герценом), серьезный лермонтовский подтекст «Одну молитву чудную Твержу я наизусть» из стих. «В минуту жизни трудную…» и поговорка «Умирать, так с музыкой»; итальяночка ассоциация одновременно с А. Бозио (см. «Египетская марка», гл. 1) и с русской гармонью-«тальянкой». «Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня…» – ответ на установившееся в критике к 1930-м гг. представление о Мандельштаме как певце прошлого, буржуазного, классического, экзотического; поэт демонстративно и гиперболически перечисляет вменяемые ему темы (барская шуба – из «Шума времени», астры – воспоминание об осени 1914 г., желчь петербургского дня – ср. «Я вернулся в мой город…», сосны савойские – реминисценция из стих. Тютчева «Как он любил родные ели…», масло парижских картин – «Французы» из «Путешествия в Армению», над которым ОМ начинал работать); ирония раскрывается в последних строках, где оказывается, что все это – придуманная игра воображения (пенное асти-спуманте было в стихах Ходасевича и Цветаевой, папского замка вино – сорт Château du Pape). Стихотворение читается как автопародия (еще не высказанной формулы «акмеизм – это тоска по мировой культуре»).
