Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Спасет ли это от проявлений чудовищного, которыми так богата жизнь? Та ночь словно отвечала «да» на этот вопрос, тоже приходящий из глубочайших глубин; она, казалось, говорила телу: одно движение — и ты избавишься от веса, забудешь страдание; иди вперед, восхищайся, и все плохое развеется, как дым; стань легче, отточенней, чутче, и ты не устрашишься даже самых мучительных и резких перемен. Ты видел такие чудеса, что взор твой обрел бессмертие, он уже не смешается с прахом, не истлеет.

И опять, снова и снова, те же сомнения. На каких весах взвесить эти слишком поспешные, слишком утешительные слова? А вдруг они лишь эхо моих желаний? Тогда они помогут понять сами эти желания; выходит, есть своя правда в утверждении японцев, что луна — это зеркало, и зеркало — вся эта ночь… Темное зеркало, где вспыхивают то там, то здесь, затуманиваясь на миг от дыхания спящего, очень внимательные, очень яркие глаза — или лампы, зажженные в разных точках внутреннего пространства, негасимо горящие у изголовий незабвенной любви, неутешных слез, неотступных мыслей? И между взглядами или огнями протянулись невидимые нити расстояний, которые нужно одолеть, сумеречные пути, которые предстоит избрать навек, чтобы каждый отраженный образ обрел смысл; и тогда, возможно, смысл не исчезнет даже потом, когда заря разобьет это зеркало на тысячи осколков.

Все образы пронизывает ликующая мысль, подобная мечте; образы и в самом деле как двери, что распахиваются одна за другой, открывая все новые анфилады комнат, соединяя несовместные, казалось бы, помещения; и разве пытливый, жаждущий правды ум будет радоваться лжи? Или, оставаясь навсегда вне сферы доказательств, образы ведут нас к тому, что — изнутри и извне нас — причастно некоей скрытой истине; или опять и опять выстраивают в сознании сновидца вечно рушащиеся световые дворцы?

Поэта нельзя сравнить с деревом, цветущим благоуханными цветами, — слова изменчивы, их появление непредсказуемо; правда, когда-нибудь он рухнет, как гнилое дерево, и сгинет. Но пусть сначала он постарается сделать так, чтобы сгинуло лишь ненужное, лишнее, бренная оболочка, униформа его земного служения, и чтобы этим дело не кончилось…

(Слова, брошенные на ветер по подсказке луны, их скоро зальет кровавый дождь зари, под крики петухов, орущих словно зарезаемые свиньи, предрассветная толчея призраков.)

Она искрится под деревьями, по ту сторону луга. Такой мы увидим ее поначалу, сквозь блеск листьев; еще живее и ярче она сверкает среди дремлющих лугов, в промельках птиц. Что за чудо — говорит взгляд и становится внимательнее. (Так обостряется слух, когда вдруг из окна донесется искусная игра на арфе или клавесине или звук еще более непосредственный и радостный — скажем, детский смех.) Какое диво сверкает здесь — и не в воздушной высоте, которая, как известно, благоприятна для видений, но так скромно, на самой земле? Вода вбирает в себя свет, разбивает его, расточает пленительным смехом, будто мы очутились в доме, где полно детей или совсем молоденьких девушек. Но стоит подойти ближе — и все уже по-другому. Сирое поле отделяет нас от почти незаметного русла; там — высокие тростники, мирные купы чернеющих тополей встают из илистой почвы, и между галечными островками, корнями поваленных деревьев бесчисленно ветвятся быстрые, прозрачные, при этом почти неподвижно гладкие струи воды, и дальше мы видим, провожая их взглядом, как бегут они льдисто сверкающим стадом навстречу розовато-серому закату. Тем временем, хотя день еще светел, птицы оживленны и блистают в воздухе, и все видно до мелочей с такой ясностью, стоит обернуться — и среди веток молодых серебристых тополей, чьи листочки снаружи словно покрыты металлом, почти с удивлением замечаешь, что на востоке, из-за сгустившихся над дубами туч, отделяется оранжевая луна — совершенно круглая, как мяч.

В этот неверный миг угасания дня весь свет словно становится поводьями упряжи, бросает отблески, особенно яркие перед наступлением тьмы; и струи, как бегущие животные, несут на своих спинах раскачивающиеся вьюки тумана и прохлады.

Торопливая речка; водяная молния в травах, непрерывная россыпь монет на каменных столешницах… Какой подземный лучник, прицелившись из глубины горной пещеры на склоне, выпустил в сторону моря эту хладную стрелу?

Что за мощный удар топора рассек скалу! Вода бывает и такой, она не всегда обходительна.

Ночью человек по временам превращается в зверя; у самых ласковых, утонченных и боязливых вдруг отрастают клыки и когти; деликатный горит в огне и сам пожирает огнем: скорее нырнуть в речку, избавиться от огненных одежд! Прохлада, обновляющая свежесть, прозрачность…

Вода всегда рядом: куда бы я ни шел, она всюду сопровождает меня своим неумолчным шумом, неотделима от любого дня моей жизни. Не столько моря (слишком огромные, почти абстракция) или озера, для меня скучноватые, пресные; но всегда реки: желтоватый Тибр среди охряных строений Рима; мутнеющая в весеннее половодье Сена; альпийские потоки, гулкие, словно взрывные механизмы для горных работ; но прежде всего — и тут я возвращаюсь к началу, — прежде всего любая водная нить, затерявшаяся в траве — ничем не знаменитая, без истории и религии, как эта речка, называемая здесь Лез (наверное, самое удивительное в этом смысле я видел в Коррезе, и потому мне не забыть этот край: дело было в марте или апреле, дорога, по которой мы ехали, петляла то по гребням, то по склонам возвышенностей, образовавших запутанную систему долин, там росло много каштанов, но рощи были воздушны, а за ними тянулись луга, и все это было окрашено скорее коричневым, чем зеленым — цветом древесных стволов; создавалось впечатление, что край воздвигнут на каменном фундаменте; и все склоны и лощины орошались тонкими прожилками сверкающей воды, невероятными на этой сухой с виду почве, загадочными, как линии ладони…).

И снова вопрос: почему я выбираю это, а не что-нибудь другое? Об этом приятно думать — и что дальше? Всю жизнь попадаться в одни и те же сети? Человек, который пошел за отблесками реки… Который говорит: я верю этому свету, струящемуся под темными ветвями, текущему навстречу ночи, больше, чем любому из людских законов… И еще: на этом лугу есть переходы в иной мир… Уж не выжил ли он из ума?!

Я снова думаю о мире из самоцветов, к которому свелся визионерский рай ирландского поэта, упомянутого в начале книги, снова пытаюсь понять его. «Ты ходил среди огнистых камней…» Это было также грезой Бодлера:

Здесь же вспоминаются и две последние строфы «Благословения»[5]. Уже давно меня преследует мысль, выраженная в этих словах, но вместе с ней и желание «защитить» человеческие глаза, эти «тусклые зеркала», от сравнений с «жемчугами и алмазами Пальмиры».

Отчего же всем мерещатся драгоценные камни?

Это собранный, накопленный свет, пленник кристаллической решетки; слейте воедино все реки, все ручьи земли, сгустите и спрессуйте их, лишите подвижности — пусть они больше не меняются, освободятся от всего случайного и несовершенного, что связанно с движением, — и будет кристалл; поймайте огонь садового осеннего костра, сотрите с него пепел и жар — вот вам и рубин. Но сами по себе эти слова меня смущают. Во всяком случае, они совсем не передают того, что я люблю в бегущей речке, в горящем костре, отрезают их от меня, замыкают в искусственном мире, где вечность больше напоминает смерть, от которой как раз бежишь, чем то, что так противоречиво именуется «вечной жизнью».

Я думаю — но как объяснить, как доказать, — что вовсе не в этих сияющих приготовлениях к вечной жизни (хотя они тоже могут выглядеть трогательно — на юной женской груди или в могильниках) сосредотачиваются сила, реальность и мощь, позволяющие мужественно встретить смерть лицом к лицу, — но именно (знать бы почему!) в каких-то точках этого мира, где, казалось бы, властвует смерть, поскольку все тут изменчиво и хрупко — например, около рек, а точнее — в том отрезке реки, скользящей под деревьями и среди лугов, к которому я все время мысленно возвращаюсь.

Растущие рядом деревья словно подражают реке; ивы и белые тополя так же сверкают и серебрятся, изгибаются и трепещут с той же торопливой плавностью.

Тут я должен сделать еще одно признание: на самом деле мне хотелось бы сказать нечто совсем другое. Многие образы пришли потом, ведь сравнивать легко, даже неточные образы обладают притягательностью, развлекают. Боюсь, в этом конкретном случае я невольно позаимствовал их, а что хорошо для других поэтов, невыносимо здесь. И, думая об этой реке, о том, какова она на самом деле, я чувствую стыд — за то, что так исказил ее. Но мне остается, по крайней мере, это: я угадал в ней некую встречу внутри текучего и подвижного (так встречаются взгляды двух людей, неощутимо и неизбежно увлекаемых к старости); а еще изумление, порожденное встречей, — и все это в трепетном, шелестящем, изменчивом пространстве. Но я понимаю, что эту загадку не разрешить тяжеловесно и грубо, в лоб; нужно выжидать втайне и однажды, не ища ничего, без лишних объяснений, явить на свет эту речку — со всею ее листвою и птицами — в стихотворении, посвященном, быть может, чему-то другому. Я знаю: мне нужно совсем устраниться. Правда о загадках нашего мира, быть может, вот в чем: разгаданные, они словно самоуничтожаются, перестают волновать и лишь непознанное питает воображение, манит за собой. Поэзия питается тайнами и служит им.