В буднях
Прикован к будням, — не иначе
Живу я, чем толпа живет,
И все же в ней я самый зрячий,
Хоть только скромный книгочет.
От сел забытых до столицы
Сомкнулся тесный хоровод,
И всюду сдвинулись границы,
И всюду низок небосвод;
И те же всех терзают муки,
Волнует страсть, гнетет печаль;
И стали очи близоруки
С тех пор, как близкой стала даль.
Мой глаз привык к иным просторам,
И там, где всё — один намек,
Я уловил привычным взором
В теснинах дней незримый рок;
И дальнозорок, чуткомыслен,
Читаю тайнопись времен,
Где путь неведомый исчислен
И мир безбрежный отражен.
Но круга я не размыкаю
И от толпы не отхожу:
Пока последних тайн не знаю,
Того, что знаю, не скажу.
Я возвратился из дальних странствий:
Все тот же город, все тот же дом.
Так просто будет в былом мещанстве,
Как в старом кресле, забыться сном.
Не надо мыслей, не надо воли,
В привычке каждой — ярмо и кнут.
Покорны люди воловьей доле
И жвачку жизни жуют, жуют.
Все отцветает — один не вядок
Цветок, таящий не мед, а лед;
От века имя ему — порядок,
И для безумцев оно — расчет.
От зорь рассветных до зорь вечерних
Нам светит солнце, и ночь темна;
И с тем, кто принял венец из терний,
Мы кубка жизни не пьем до дна.
Мой час размечен, мой шаг размерен,
И дни мелькают, как частокол.
Везет коляску не конь, а мерин,
И пашет землю не бык, а вол.
Рассудок трезвый, как страж гаремный,
С души и сердца не сводит глаз.
Так просто будет, как жизнь — никчемный,
О жизни прошлой забыть рассказ.
Мальчик в куртке и береге
— Ручки пухлы, как щека, —
Мчит в игрушечной карете
Неживого седока;
Семенят-топочут ножки,
И головкой вертит он
В такт веселенькой окрошке
Из мелодий всех времен;
То налево, то направо
Он описывает круг,
Прихотливою забавой
Заполняя свой досуг;
И не знает, что шарманку
И карету — вместе с ним —
Гувернантка-англичанка
Завела ключом одним;
Что, игре отдавшись, дети
Не заметят скрытых пут,
И судьбы своей на свете
Лучше кукол не поймут.
То бунтарь, то витязь Божий
Без меча и без креста,
Всюду был он лишь прохожий,
Здесь на дьявола похожий,
Там похожий на Христа.
Вечно юн и вечно светел,
Быстр, изменчив и шутлив,
В мире мира не заметил,
Точно в нем лишь женщин встретил
И не жил, не полюбив.
Что сверкало и горело
Переливчатым огнем
В сердце пылком, в сердце смелом,
И влекло живое тело
Ослепительным путем?
И какой мечтой напрасной
Одержим и осиян,
Расточал он ежечасно
Все соблазны страсти властной,
Каждой женщиною пьян?
Или в нем незримым чудом
Воплотился и возник,
Дважды мир, влекущий всюду
— К целомудрию и к блуду, —
Женских душ двоякий лик?
Призывной тайною порока
В провалы темные влекома,
Каким огнем ты сожжена,
Солнцеволоса, лунноока,
Желанна всем и всем знакома,
Не мать, не дева, не жена?
В других таящегося блуда,
В тебе ли алчущего пола
Ты соблазненная раба?
Иль сердце вечно жаждет чуда,
И до незримого престола
Дойдет немолчная мольба?
Когда протягиваешь руки,
И размыкаются колени,
И груди жадные тверды, —
На миг, от встречи до разлуки,
Испепелишь ли всех томлений
В душе нестертые следы?
Иль нам неведомою жертвой
Влекома к цели нам незримой,
Как солнца луч в грязи чиста,
Над правдой нашей, правдой мертвой,
Блеснешь лампадой негасимой
У ног воскресшего Христа?
Из сборника «СТИХОТВОРЕНИЯ» (Петроград, 1916)
О если б были справедливы
на небе рок и судьбы тут,
и оставались вечно живы
хоть те, кого любовно чтут,
имели б в мире оправданье
и смерти непрощенный грех,
и недостойные страданья,
и незаслуженный успех.
Но ты, мгновенная подруга
бесследно проходящих лет,
в часы труда и в миг досуга
мой цвет земной, мой звездный свет,
уйти забытою не можешь,
совсем исчезнуть не должна,
и расцветет на смертном ложе
твоя бессмертная весна.
Судьба безжалостная ляжет
меж нами черною межой,
но душу, пламенея, свяжет
потомок дальний и чужой
с твоею, нежно озаренной,
сквозь лик пленяющий в былом,
моей любовью незаконной,
моим непризнанным стихом.
Над рудою пляшет гном
и над грешниками черти:
мне — канатным плясуном
суждено пребыть до смерти.
Не погаснет никогда
злой огонь, что вихрем вьется,
не рассыплется руда,
и канат не оборвется.
Лишь на дальнюю звезду
заглядевшись беспричинно,
я в бездонность упаду
с высоты пятиаршинной.
И в руках сжимая шест,
точно посох вечных странствий,
сам себя, как зыбкий крест,
проношу в пустом пространстве.
Тихо теплится лампадка,
тихо часики стучат.
В колыбели спал я сладко
много лет тому назад.
Были дни короче ночи,
сон без снов и явь, как сон.
Ныне отдых стал короче
и заметней ток времен.
На большой я сплю кровати,
мой ночник давно погас.
На незримом циферблате
лишь один отмечен час.
Неизбежно близкой цели
не достичь я был бы рад.
Сладко спал я в колыбели
много лет тому назад.
Были весны, были зимы,
спеют груши, сжата рожь.
И, как я, в очах любимых
знойный юг ты обретешь.
Дням отцветшим нет расцвета,
и не каждый месяц — Май.
Но искать, как птицы, лета
в дальний край не улетай.
Лес угрюмый, жуткий шорох,
ветер, стонущий в степи…
В женской ласке, в женских взорах
край родимый полюби.
Все узнал я, все изведал,
не однажды согрешил,
только родины не предал
и любви не изменил.
Не поймешь ты этой песни,
не запомнишь грустных слов…
Что желанней, что чудесней:
сны без сна? иль сон без снов?
Добрый, милый Боженька,
завтра дай мне встать
светлой и пригоженькой,
и помилуй мать.
Братика-касатика
взял ты в небеса:
подари за братика
козочку и пса.
Если небо хмурится,
не хожу гулять:
ах, позволь на улице
в дождик постоять,
и с дворовым мальчиком
в луже дождевой
покопаться пальчиком,
поиграть с водой.
Дай мне булку сладкую,
клейкий пирожок.
Отведи украдкою
ночью на лужок.
Там хочу со взрослыми
при луне бродить,
в лодке узкой веслами
по воде водить,
увидать русалочку,
лешего — в лесу
с бородой мочалочкой,
с шишкой на носу.
Отрасти мне волосы
черные, как смоль.
В юбке длинной в полосы
походить позволь.
Стану тотчас мамою,
деток заведу.
Сбрось мне с неба самую
яркую звезду.
Добрый, милый Боженька,
если буду пай,
укажи дороженьку
за реку, где рай.
«Я предал девственную Майю…»
