Сергей Рафалович - Пленная Воля

Свои мечты я перерос,
свои надежды предвосхитил.
И тихий ждет меня погост,
моя последняя обитель.

Над нею прежняя звезда
то светит с лаской равнодушной,
то угасает без следа
все в том же тереме воздушном.

И та же нежная лазурь
над ней заботливо простерта,
и в завыванье прежних бурь
звучат, как прежде, вопли черта.

Но неиспытанный покой
я там изведаю впервые,
когда с предсмертною тоской
оставлю радости живые,

когда любовь прозрачней льда
в душе нетающей застынет,
и мне изменит навсегда подруга,
верная доныне.

Я не знаю, люблю ли действительность,
и на что с вожделеньем гляжу?
Неусыпная, чуткая бдительность
ждет ли зорь? сторожит ли межу?

Все ль исчерпаны в жизни возможности?
всю ли правду объемлют тела?
иль мятежная жуть безнадежности
не вотще мою душу сожгла?

Но возок с изможденными клячами
не мечта ль моя мчит за собой?
Может быть, я слепец между зрячими?
Может быть, только я не слепой?

Когда-нибудь над северной равниной,
где сосны хмурые и чахлый чернозем,
с улыбкой нежною и ласковой, как ныне,
весна дохнет и светом и теплом.

И лед от Ладоги до Финского залива,
и бурый снег, таящийся во рву,
в последний раз, враждебно и пугливо,
блеснут и — обнажат и землю и Неву.

Тогда впервые на моей могиле
весенним солнцем озарится крест.
Но не воскреснут изжитые были,
ни голоса заласканных невест.

Не вспомню я доигранного вальса.
Но скорбь о том унес бы за порог,
что не на все я в жизни отозвался,
что много сил бессмысленно сберег.

И каждый день молюсь все исступленней,
чтоб за чертой исполненных времен
я встретил смерть мечтой опустошенной,
душою наг и телом изможден.

Я не пророк и не учитель,
не венценосный властелин.
Вселенная — моя обитель,
и во вселенной я — один.

Я трупом не лежал в пустыне,
и под крестом не изнемог.
И никогда о блудном сыне
не вспомнил и не вспомнит Бог.

Он не раскрыл моим исканьям
путей, неведомых земле,
не выжег огненным лобзаньем
морщин кровавых на челе.

И не воззвал гремящим гласом
к насторожившейся душе.
И все тревожней с каждым часом
я жду Его, но жду вотще.

Не светоч истины поручен,
не пламень подвига вручен
тому, кто жизнью был измучен
и навсегда в нее влюблен.

И оттого, как сторож кроткий,
брожу, склонен к чужому сну,
и четким рокотом трещотки
ночные призраки спугну.

Тщетно на землю легла паутина
гладко укатанных рельс.
Знал ли тебя, паровая машина,
мудрый мой брат Парацельс?

Тщетно в пучине мятежной и жадной
ожил стремительный винт.
Брат мой Тезей, без клубка Ариадны
страшно войти в лабиринт.

Тщетно пропеллер возносит до неба
суетность быстрых затей.
Ты ли огня не похитил у Феба,
дерзкий мой брат Прометей?

Сблизились дали и в безднах бездонных
с глубью сравнялася высь.
Распятый брат мой, о вечно плененных
тщетно, но жарко молись.

Я знаю путь томительный,
мучительный полон
безвыходный и длительный,
пленительный, как сон.

Я знаю незабвенную,
блаженную тоску,
когда за волей пленною
вселенную влеку,

когда душа измаяна,
распаяна как плоть,
и в радости нечаянной
Ты сходишь к ним, Господь.

Как хорошо, что с сердцем не согласно,
живое тело вечности не чтит,
но жаждет вечно, жаждет ежечасно
то робких Ев, то дерзостных Лилит.

Прекрасно ровное и мощное теченье
реки, струящейся меж тихих берегов,
хранящей ласково немое отраженье
небес лазурных, звезд иль облаков.

Но мне милей нежданные преграды,
где, закипая, пенится волна
и с диким ревом мчатся водопады,
свергаясь в бездну и не видя дна.

И если сердце жаждет постоянства
и горестно страшится перемен, —
в любовном подвиге не может быть мещанства
и рабства нет, где добровольный плен.

Но скорби благостной и жертве благодатной
я краткий миг блаженства предпочту:
за хмель недлящийся, но многократный
отдам единую и долгую мечту.

Я мир люблю изменчивый и пестрый,
где столько встреч и столько красоты,
где каждой женщине с такою негой острой
шептать о страсти я могу на «ты».

На празднике людном не место
тому, кто навек нелюдим.
И вот, не моя ли невеста
венчается ныне с другим?

Так было, увы! не однажды;
не знаю, со всеми ли так!
Чарует лишь издали каждый
еще не погасший очаг.

И хочется телу уюта,
озябшему сердцу тепла.
Но видно, мне нет здесь приюта,
коль ты приютить не могла.

Измерен неведомой мерой
с твоим разошедшийся путь…
Я помню: зовут тебя верой…
Как имя мое — позабудь.

Благословен сжигающий сердца
и мрак ночей пронзающий мгновенно
огонь бестрепетный и щедрый до конца,
и жадный, и самозабвенный.

Его сияньем душу озари,
его теплом согрей свое дыханье,
и с ним живи и вместе с ним умри
в последнем пламенном лобзанье.

Но если ты постиг свою судьбу
и жизнь познал как страстное томленье,
на долгую, на тяжкую борьбу
вооружи и силы и терпенье.

Как сталь клинка, пылающим огнем
спеши обжечь отточенную волю,
чтоб отразить на лезвии своем
и лик небесный, и земную долю,

чтоб гибкий стих — двуострый твой кинжал —
был тверд и чист, как лед, сковавший воды,
чтоб он для всех — и для тебя — сверкал
обетом мудрости и действенной свободы.

Ты опять со мной, усталая
от неведомых затей,
гостья странная, бывалая,
всех нежнее, всех страшней.

И опять на губы алые,
и на белое лицо,
и на плечи исхудалые
я гляжу, гляжу еще.

Загорится искра малая
в сером пепле тусклых глаз.
Промелькнет, как льдина талая,
хмуро тающий рассказ.

И расщепленное жало я
вдруг увижу между губ…
Вновь я твой, мечта усталая,
ненасытный мой суккуб.

Мне мила бессонница:
ночью я — один.
Солнце не дотронется
до прозрачных льдин.

Только звезды малые
блещут в холодке.
Стынут запоздалые
слезы на щеке.

И во мгле затерянный,
как бездомный пес,
слышу бег размеренный
сорока колес.

Прикатили бойкие
в пятьдесят часов.
И лежал на койке я
и мечтал без слов:

будто я — твой суженый,
ждешь ты день и ночь;
паровоз нагруженный
мчится во всю мочь.

А на Пятой линии
есть знакомый дом,
где увижу синее
платье за окном,

где стоишь, высокая,
грезишь наяву,
смотришь, темноокая,
за реку Неву.

Помню тело гибкое,
беспокойный дух,
настроенья зыбкие
и мечтанья вслух.

Но влеченью следуя
так же, как всегда,
позабыл, что еду
я вовсе не туда.

И пленен чужбиною,
и в толпе — ничей,
я — один с единою
лишь во мгле ночей.