«Рожденный Девой Непорочной…»
Рожденный Девой Непорочной,
земной не ведавшей любви,
не Ты ль связуешь в час урочный
два сердца радостью непрочной
и крепкой мукою любви?
Не Ты ли истиной и ложью,
не зная клятв, не зная лжи,
являешь грешным милость Божью
и Сам склоняешь к бездорожью
пути, ведущие ко лжи?
И если право осужденье,
и строг и праведен закон,
зачем же Ты даришь прощенье,
зачем Твое благословенье
на преступающих закон?
Иль меря страсть иною мерой,
иной Ты ведаешь завет,
и не покроет пепел серый
сердца, где неугасной верой
зажжен непознанный завет?
Но Ты один, рожденный Девой,
и девственный свершивший путь,
с креста на тех глядишь без гнева,
кто соблазненный вместе с Евой,
ушел из Рая в страстный путь.
Нам два удела
даны заране
от грани белой
до черной грани.
Железным плугом,
клинком из стали
мы друг за другом
и глубь и дали
захватим властно,
отдав без счета,
с рудою красной
кровавость пота.
Но к выси белой
над черной пашней
возводим смело
святые башни,
где той же кровью
мы истекаем,
над здешней новью
нездешней чаем.
И будет лето,
и будут зимы:
дождется ль света
мой край родимый?
Иль тщетно спорим
с двойным уделом
меж Черным морем
и морем Белым?
В небе тянут журавли
острым треугольником.
Плод незримый, плоди земли
не они ли принесли
всем земным невольникам?
Спеет-зреет сочный злак,
пухнут почки жадные.
У коров, кобыл, собак,
плодородья вещий знак,
животы громадные.
Ходят бабы не спеша,
тяжкие, усталые,
чревом бережно дыша,
и вовнутрь, где бдит душа,
смотрят очи впалые.
Сладко сеять и зачать,
вынести не весело.
Чтоб пригреть и приласкать,
над земными — Божья мать
солнышко повесила.
Не вчера ли было ново
слово страсти между нами?
И вверху за облаками
ухмылялася луна?
А сегодня ты в другого
так же страстно влюблена.
День приходит, день уходит,
сердце ль жаждет перемены?
иль желанье только пена
докатившейся волны?
или, может быть, свободе
даже в страсти мы верны?
Было, снилось, примечталось?
все равно и все едино.
Не нашла ты господина,
я не стал рабом твоим.
Сладко нам вчера лобзалось:
сладко нам лобзаться ныне,
мне — с другой и вам — с другим.
«И если ты уйдешь к нему…»
И если ты уйдешь к нему,
чтоб больше не вернуться,
замкну я сердце, как тюрьму,
но очи не сомкнутся.
И если ты шепнешь: прощай!
смущаясь и бледнея, —
отвечу: светел древний рай, —
и промолчу про змея.
И если скорбь узнаешь ты,
какой еще не знала,
на неувядшие цветы
наброшу покрывало.
Но если радость — луч небес
блеснет тебе, как чудо,
о том, чтоб я лишь не воскрес,
Творцу молиться буду.
Кружится, вертится, вот улетит,
скачет и пляшет, жужжит и гудит,
блещет на солнце, блестит под луной,
пламенем пышет и в холод и в зной.
Тут без дороги и там без пути
вьется, не ищет пройти и найти,
вдаль не стремится, домой не спешит,
кружится, вертится, вот улетит.
Радость — избыток и соков и сил,
я ли тебя не в конец износил?
разумом острым пытал и пронзил?
скорбью любовной до дна отравил?
Как же тебя ничего не берет,
пламень не сжег и не сковывал лед?
даже веселью тебя не сломить?
даже любовь ты могла пережить?
Глупой и милой
в глаза погляди.
В светлые были
ее не ряди.
Слушай покорно
ненужную речь.
Сказке узорной
в себе не перечь.
Уст не лукавых
устами ищи.
Нет в них отравы
для мудрой души.
Радуйся тайно
и тайно скорби:
любишь случайно,
но все же люби.
Мило, что было,
и страсть, и мечты.
Глупой и милой
достоин ли ты?
Как в весеннем полусне,
не забыться, не очнуться.
Здесь и в дальней стороне
два созвучных сердца бьются.
Слышу топот многих ног,
многогрудое дыханье.
Вижу: светлый наш чертог
потрясен до основанья.
И колебля города,
как исчадие былого,
миллионная орда
край родимый топчет снова.
Но готовил нам удар
дерзкий Запад не за то ли,
что сумели мы татар
задержать на русском поле?
что, свободы не вкусив
и довольства не изведав,
на защиту чуждых нив
мы спешим не хуже дедов?
Много отдали мы сил
за униженного брата,
много вырыто могил
от востока до заката.
Сгнили ветхие кресты,
и осыпались курганы,
но не прежние ль мечты
в нас опять благоуханны?
Сказка, быль иль вещий сказ?
Чем несбыточней, тем краше.
Но теперь, как в первый раз,
мы достойны веры нашей.
В сердце вечная весна
и весенняя тревога.
Вновь родимая страна
у заветного порога.
И вперяя очи вдаль,
слух мой чуткий напрягая,
я на радость и печаль
твой вовек, страна родная.
«Как в первый день, когда от светлой дремы…»
Как в первый день, когда от светлой дремы
проснулся я, не отрок и не муж,
и мир увидел, миру незнакомый,
и в блеске солнечном, в дыханье бурь и стуж,
средь толп мне чуждых женщину заметил,
и образ нежный тайно полюбил, —
как в первый день, пока живу на свете,
тоской призывной он мне будет мил.
Что в нем люблю — не ведаю доныне.
Пришла ли та, кому твердил: приди?
Но знаю я: до смерти не остынет
мой юный пыл и в старческой груди.
Все тише я иду от встречи к встрече,
все зорче мысль, внимательнее взгляд.
Хоть бремя лет отягощает плечи,
как первый день, все дни любовь сулят.
И не жалей о том, любимая подруга,
что бубенцам в ответ гудят колокола,
что на заре своей седеющего друга
нежданно ты в объятья приняла.
Ты круг смыкаешь ласковой рукою,
и если б знала ты, была б удивлена,
как схожи могут быть: с рассветною тоскою
тоска закатная, и с осенью — весна.
Ничтожна ложь несбыточных желаний;
а что доступно — стоит ли мечты?
Но будет смерть полна очарований
в последний день, когда разлюбишь ты.
Ты ль меня забыла
И не вспомнишь вновь?
Но тому, что было,
имя — не любовь.
Что ж предать забвенью?
что же помнить нам?
Робкому влеченью
мыслей не отдам.
Те часы — далёко,
ждет иная новь.
Смутного намека
не уловим вновь.
Сердце не забьется,
чутко замерев,
в речи не прольется
трепетный напев.
И ко лжи готовы,
милой неспроста,
не сольются зовы,
руки и уста,
на одно мгновенье
и без лишних фраз,
даже разрешенья
не спросив у нас.
Миг неповторимый,
тающий вдали.
Иль не видя, мимо
счастья мы прошли?
Иль светлей и краше
счастью не бывать,
и на встрече нашей
Божья благодать?
«Жизнь я прожил, но не тщетно мыслил…»
