Сергей Рафалович - Пленная Воля

Мне мила бессонница:
ночью я — один.
Солнце не дотронется
до прозрачных льдин.

Только звезды малые
блещут в холодке.
Стынут запоздалые
слезы на щеке.

И во мгле затерянный,
как бездомный пес,
слышу бег размеренный
сорока колес.

Прикатили бойкие
в пятьдесят часов.
И лежал на койке я
и мечтал без слов:

будто я — твой суженый,
ждешь ты день и ночь;
паровоз нагруженный
мчится во всю мочь.

А на Пятой линии
есть знакомый дом,
где увижу синее
платье за окном,

где стоишь, высокая,
грезишь наяву,
смотришь, темноокая,
за реку Неву.

Помню тело гибкое,
беспокойный дух,
настроенья зыбкие
и мечтанья вслух.

Но влеченью следуя
так же, как всегда,
позабыл, что еду
я вовсе не туда.

И пленен чужбиною,
и в толпе — ничей,
я — один с единою
лишь во мгле ночей.

Опять несбыточных мечтаний
ненадоевшая игра
полна былых очарований
таких же властных, как вчера.

И мир доступный и знакомый,
такой обычный и простой,
как хата — в пышные хоромы,
преображен моей мечтой.

Непредугадан, неслучаен
в нем каждый миг и каждый лик.
И я, неведомый хозяин,
взрастил невиданный цветник.

Там веют ваши ароматы,
шуршит ваш шелковый наряд,
и сквозь волшебные палаты
слова желанные звенят.

Там все цветы на вас похожи,
мерцает в звездах ваш привет,
и вами, как на мягком ложе,
в траве оставлен нежный след.

Ко всякой женщине влекомый,
я в них люблю, что знаю в вас:
уста с улыбкою знакомой,
разрез знакомых темных глаз,

то профиль тонкий, то походку,
то жест привычный узких рук.
Влюбленный в каждую находку,
все новых жду и сладких мук.

От бледных искр воспоминаний
зажглись волшебные огни.
И вновь полны очарований мои
непраздничные дни.

«Братья — звери, птички — сестры»,
говорю я, как Франциск.
Предо мною вечно острый
шип возносит обелиск.

Я люблю змею и рыбу,
и цветы, и мотылька.
Но тесала эту глыбу
чья влюбленная рука?

Всё мне мило, все мне близки,
человек и камыши.
Но в безмолвном обелиске
вопль немолчный чьей души?

Но в гранитном обелиске
острый пламень чьей любви?
И за мной, Франциск Ассизский,
страсть сестрою назови.

Меж двух сестер стою, смущен:
кого мне предпочесть?
В обеих я равно влюблен
и чту их девью честь.

Одна из них влечет меня
на шумный пир земной.
Другая, тайною маня,
сулит мне пир иной.

Чаруют — праздничный убор,
лукавый смех и взгляд.
Но странно-властны строгий взор
и траурный обряд.

С одной — веселья не избыть
и горьких слез не счесть.
С другой — навеки все забыть:
восторг, и скорбь, и месть.

Но счастья нет в любви двойной,
и должен я решить:
как жить с неверною женой,
как с верною — не жить.

Дальний край сулит все то же,
дальний путь, как все пути.
И опять — всего дороже,
что осталось позади.

Будней цепкими тисками
сжата легкая мечта.
Пусть за синими горами
сказка ждет — она не та.

Если там прозрачней воды
и роскошнее цветы, —
что до чуждой нам свободы?
что до чуждой красоты?

Злая ложь в соблазнах хитрых,
в светлых маревах пустынь,
в пестроте чужой палитры
и в огнях чужих святынь.

Есть один лишь край родимый,
обойди хоть целый свет.
И для сердца двух любимых,
двух желанных женщин нет.

Гибнет роза на морозе
и на солнце — крепкий лед.
От любви судьба увозит,
от тоски не увезет.

Ты подошла и стала рядом,
для нас незрима как вчера.
На властный взгляд просящим взглядом
тебе ответила сестра.

Она пощады ждет напрасно,
но опыт многовековой
не развенчал надежды властной,
надежды радостно-живой.

И каждый раз, не унывая,
стоит она перед тобой,
и схватка длится роковая
и предрешенная судьбой.

Кто прав из вас — решать не буду,
и знаю я, что быть должно:
но если б даже верил чуду,
тебя бы проклял все равно.

Сосновый бор повырублен под дачи
и дебри жуткие расчищены давно.
И все же тут мечтается иначе
и легче дышится, хотя на каждой даче,
соседи хмурые весь день глядят в окно.

Чарует ли простор иль тишина утешна?
ласкает зелень? нежен плеск воды?
иль мило то, что жизнь течет неспешно,
и все, что в будничных заботах безутешно,
растаяло, как туч далекие ряды?

Есть прелесть тайная и в призрачной свободе,
освобождение для тех, кто мог уйти
от повседневности к бессуетной природе,
невольнице, забывшей о свободе,
не знающей, что к далям есть пути.

И все же каждый день, когда дорогой черной,
гудя, проносится дымящий паровоз,
с вагонами, бегущими проворно
туда, где в бездне стонущей и черной
замрет испуганно веселый бег колес,

влечется сердце сладостным позывом, —
как будто жизнь в томительном плену, —
за мощным гулом, вставшим над обрывом,
и соблазняется неведомым позывом,
презрев покой, простор и тишину.

Ливень льет как из ведра,
в небе огненные змеи.
Воды плещут, где вчера
мы бродили по алле.

Гром над самой головой,
за раскатами раскаты.
Спрятал зонтик дождевой
в рясу дьякон бородатый.

Забралась на сеновал
в радостной истоме девка.
А ручей забушевал,
точно он Большая Невка.

Но не веришь ничему,
не боишься даже страха,
и смеешься потому,
что промокла вся рубаха.

Мир бушующий так мил,
тепел дождь и ветер весел:
от избытка вешних сил
он шутя накуралесил.

Мимо окон в быстром беге
мчатся тихие телеги;
быстротой удивлены
нивы, рощи, реки, села,
церковь, фабрика и школа,
и недвижный серп луны.

Солнце низкое над пашней,
ниже колокольной башни,
ниже леса и домов,
медно-красным блещет оком,
проплывая боком, боком
мимо хат и кабаков.

Всюду зелень, листья, травы,
сень манящая дубравы
и полей вечерний пир.
Но дымя, свистя и воя,
мчится поезд, версты кроя, —
и навстречу мчится мир.

Тут и там, вблизи, вдалёке,
об ином вещают роке
незнакомые места.
И не знавшая приюта,
негой мирного уюта
соблазняется мечта.

Но как жизнь, неудержима,
мимо окон, мимо, мимо
мчится милая земля,
люди чуждые и веси,
и деревья в чуждом лесе,
и озера, и поля.

Все, что кажется утешным,
светлым, радостным и здешним,
в жизнь вовеки не включу.
Но в пыли и в клубах дыма,
вдаль влеком неудержимо,
мимо счастья пролечу.