Обласкайте с ног до головы…
Обласкайте с ног до головы,
я сумею это сохранить.
Там, где пятернёй пройдётесь вы,
где губами тронете до глубины,
я напьюсь и буду ещё пить.
Разберите моё тело по слогам,
гласные зависнут в тишине.
Там, где хорошо случалось нам,
исчезали правила, права,
резал стон совсем не о беде.
Поселите в клетке рёбер вдохновение,
пусть стучится, как и вас, не отпущу.
Хоть и понимаю оглавлением,
что оно творить не может пленным,
я на клеть накину из стихов парчу.
Снова осень блеет,
высохшие птицы,
кто улетел, кто рухнул вместе с листьями,
где пение, там и полёт.
Хор на гастролях по весне чирикал возвратиться
в забытый богом, но не человеком уголок,
где можно жить, но легче застрелиться.
Всё та же чёрствость чередой забора
и равнодушие не по карману.
Я слишком громко крикнул сорри,
ты подыграла, как ни странно,
и вслед за птицами в другие умыкнула страны.
Забиты трубы сном и дымом,
нанизал наволочку снег.
Октябрь наполнил ноздри сыро
унынием, хотя и грех.
Открытая газета шепчет,
что там набрано,
читаю
от делать нечего,
усмехаясь жабрами,
я. Быдло, быдлее которого ещё поискать,
даль моя безобидна,
и вовсе не даль,
а кусок дерьма,
отложенный для лучших времён.
Для таких, как я, выпускают журналы, газеты.
Человечество́
ходило и будет ходить
под стол,
пока не научат в клозеты.
Свёрнутые слова
даже звучат по-другому,
мертвее, чем мёртвая вода,
мне, читателю убогому.
Найду там то, что греет душу,
а именно —
чужие болячки,
людям они игрушки.
Играйте, девочки, мальчики.
Я скучаю. Скучаю дико.
Объяснить каприз невозможно.
Заломилась извилина криком.
Страсть к тебе – то не страсть к пирожным.
Я скучаю… Скучаю жарко…
Наизусть все даты и строчки,
сообщение лучшим подарком
в ожидании денно и нощно
я скучаю… Скучаю, вяну!
Голос дерзкий без многоточий.
Где тот запах, родной и пряный?
Отзовись, я скучаю очень,
я скучаю. Всего два слова,
что к любви приросли забором,
не проходит синдром разлуки,
там, где руки касались током…
У меня нет чувства юмора,
просто чувства,
умеренная влажность век.
Спрошу, собрав всю свою глупость:
кроме меня, кто ещё так в любви нуждается,
какой человек?
Кисельным утром наполнена чашка,
не раствориться в кофе.
Окно пейзажем осенним испачкано
и голосом:
вчера вечером ваша душа
попала в ужасную катастрофу.
Водитель не справился с управлением.
Фура, гружённая любовью,
рухнула в пропасть.
Погибли двое, погибли мгновенно.
Я, испытывающий себя, как оргазм,
твержу: не трогай телефон, нервом не ной.
В ковчеге, который сдавал Ной,
вспышка непонимания заразы.
Рассталось нерасставаемое,
банк отношений отказал в кредитах на ласки,
вчера эмоций войска мамаевы
хлынули из бутыли уст шампанским.
Внутренность, пусто, простор
или остекленение,
будто пробрался вор
и вынес что-то бесценное.
Звонить – не звонить?
Даже вещи сочувствуют,
барышами никчёмности изъевши.
Минута молчания превращает в отсутствие,
вливаемся в клуб одиноких мужчин и женщин.
Настроение покончило с собой
выстрелом в улыбку.
Надо бы переклеить обои
в городе, хочу с жареными золотыми рыбками.
Не переживая над тем, что рядом нет океана,
представляю его, заказав капучино.
Из фарфоровых берегов его ванны
выходит женщина на разговор с мужчиной.
Мысль в извилинах дыма затерялась
от симпатии до господства.
Круглый остров стола подчеркнул бескрайность,
не обязывает незнакомство.
Бледность лиц под тазик луны,
души вывернуты, как самыми близкими.
Обещает оно продолжение, но не сулит,
не выласкивает, не обыскивает.
Я безличный, как инфинитив,
недолюбленный, как дитя,
шагами любовный треугольник очертив,
вырванный из нормальной жизни,
по железнодорожным путям нервов настиг тебя,
стал ещё ближе,
чтобы подставить лицо пощёчинам поцелуев,
дать договорить сердцу.
Слышишь, как оно волнуется,
живя со мной по соседству?
Мне ли объяснять, как ты меня любишь,
мне ли глаза закрыть на это.
Смотри, как любовь проходит, ссутулившись,
йогой твоего смятения ей не разогнуть скелета.
Вот объятия руки, как улицы,
гуляй и радуйся рядом с богом.
Рядом с тобой я всесильный, как революция,
чувства нахлынули кровопролитием багровым.
Первый! Первый! Я второй или третий,
в твоих отношениях чёрт сломал всё и
госпитализирован.
Ты не ангел, значит можешь ответить,
я не дезертирую.
Любишь? Это крем или майонез,
от всеобщей безвкусицы не ощущаю вкуса.
Огинский, сыграйте нам полонез,
будем танцевать, пока остальные мнутся.
Не любишь? Кто-то третий
рано или поздно уходит
или его оставят, как багаж, не заметив.
Окурок бросится искать курок, который всегда
на взводе.
Женщина между двумя мужчинами одинока
от переизбытка внимания.
Что же приятней: преступление… Порока
или выслезанное наказание?
Все ещё любишь? В этом
твоя невинность словно.
Дай, выкурю безудержно сигаретой
тебя и твою неровность.
В голове ни одной мысли,
смыто бриллиантами твоих зрачков.
Тебя обнимаю, купаясь
в шёлке, вызолоченным парчой.
Утром оклемаемся.
Здесь
вены каналов, улиц,
площадей
заспанные лица.
Небо подсело на иглу… город-кащей
пасмурность колет шприцем.
Медленная кровь людей и машин,
переливание бессонницы.
Раньше поднялся, кто за гроши
рабствовал и горбился.
Сентябрь, октябрь, ноябрь.
Все в очереди скучно,
никто вперёд не лезет.
В парке размножение швабр,
лес оголяя впопыхах, наружность
сбрасывает хлам ненужный.
Дня не одолжит месяц
своему ближайшему собрату,
жадный до безумства.
От этого старея, перебесится
природа. И безвкусно
разденется, не выключая люстру.
Сентябрь… больше не пишите,
не читает, листья разбросал,
перенасыщен вдохновением.
Не лейте, он не пьёт, подшитый.
Его не жажда мучает – роса
на облысении.
Ваше высочество, мораль,
падаю осенней прозой
под солнца настенного бра,
читайте по листьям метаморфозы.
Птицы сентиментальны,
даже не буду пытаться их перепеть.
Они и так улетят в кунжутовое, миндальное.
Могу отписаться в стол,
если не влезет в степь.
Иду с конвертом по минному полю,
и вас окружили грустные мины?
Уволить их всех? Уволю.
Ни мяса с них, ни эндорфинов.
Опять вы сошли с ума
или столкнули вас.
Забьётся в клетке тумана
пульсирующий кровью Марс.
Как мысль себе не принадлежит,
попали под чьё-то влияние.
Земли ревнивый сожитель,
умойте сердце под душем кровоизлияния.
Другие игры. Уберите игрушки,
любвеобильного поток
снесёт ваше мирское, скучное.
Слышите, как уходит детство… Топ, топ, топ.
На цепь размышлений
собаку злую
больших поражений,
что выгуливал,
посажу вместе с печенью
в кругу самых близких,
в глазах твоих гречневых,
под старые диски.
Я разговаривал с собой
и в этом бреде
искал насильственно покой
с оттенком бледным.
Переизбыток наших чувств
на недостатке
внимания и его уст,
как беспорядка.
То есть не серости сплошной,
а вдохновения,
которое на ней взошло,
хотя и медленно.
Души не чаял, это да,
ВИНил, неЧАИл,
как в сиротеющих садах
твоих прощаний.
Стал собутыльником с собой,
и в этой пище
тебя Мадонной молодой
украл Да Винчи.
Пропажа… В люди побежал
а там кладбище,
их красота ушла в овал,
внутри безличие.
Оно пугало наготой
и лицемерием.
Мы не были, кем был на тот
момент во времени.
Я рассуждал о чистоте
и связи с миром,
что пропаганден, как и те,
сбесившись с жиру.
Твердил мозги могуществом
своих отверстий,
могу ли я, как существо,
поверить сердцу.
Намыльте мне лицо плохими новостями,
вывесите лапшу,
где губы ваши загребают горстями,
чешите, чешите язык,
я тоже что-нибудь почешу.
Вам ли обещано разбазаривать
гниющему в вере народу,
лица избытком расхаривая,
тычетесь с экрана мордой.
Грабьте, жрите и по кругу далее,
пока и это не посчитаете скукой,
губы ли те, что засалены,
политики ли те, что суки.
Пока нефть в ваших жилах
будоражит куриный мозг,
время окончательно выживет
последних из стариков.
