НИМФЫ
Как вакханки, безумны и дики,
Изумрудные волны летят,
И смеются их быстрые лики,
И на солнце их взгляды блестят…
То не волны, то нимфы играют,
То не пеной белеется вал,
Это девичьи руки сверкают
Длинным всплеском у выступа скал.
И когда до скалы хороводы
Этих нимф долетают чредой,
То кидаются грудью на своды
И бросаются в море спиной.
И, лучистые брызги раскинув,
Вдруг ныряют и в тьме глубины
Выгоняют глазастых дельфинов
Кувыркаться на скатах волны.
Меж камней, и шумя и толкаясь,
Пробираются нимфы толпой
И летят на просторе, бросаясь
В зазевавшихся чаек волной…
Им отрадно в таинственных гротах
По подводным проходам бродить,
Чтобы в гулко-звенящих пустотах
Сладкий страх темнотою будить.
Нимфы любят греметь и швыряться
Легкокрылой рыбачьей ладьей
И на дне к рыбаку приласкаться
Серебристой своей чешуей…
Нимфы любят готовить из ила
Ложе страсти для жителей гор,
Но любовь их – коварство и сила,
И желанья их – миг и простор.
Мне хочется дойти. И путь мой – путь упорных
До синих, девственных и мертвенных снегов,
До пика гор, до острозубцев черных,
Дойду один и без проводников.
Впивался в камни я по пропастям бездонным
И спал на глетчерах, на ненадежном льду,
В снегу следы челом окровавленным
Я оставлял. Но всё же я иду.
И я дойду до них, вершин обледенелых.
С когтями мой сапог и крепок мой ремень;
Я не боюсь, я верю в силу смелых
И с торжеством встречаю новый день.
Лишь в пурпурных снегах восход объемлет новый
В объятия меня, блестит мой дикий взор,
Я рог беру, и хохот мой громовый
Звенит в горах, и вторят духи гор.
Но если снова вниз спущусь я в те долины,
Где жалки все дела и царствует тоска –
Я не скажу, что я достиг вершины,
Я не возьму лаврового венка.
Влюбленный, и немой, и гордый, и усталый,
Я не скажу и ей, но взгляд ей скажет мой –
В моих глазах она увидит алый
Блеск горных льдов, окрашенных зарей.
А если в трещину на той вершине дальней,
В глубокий глетчер я сквозь льдины упаду,
То во дворец, искристый и хрустальный,
Я во дворец загадок попаду.
Там льдинки тонкие, как балдахин, застыли,
Там в лабиринте зал, прелестных, белых зал,
Бежит сонм фей средь эльфов снежной пыли
И гномы им устраивают бал.
Полюбит приходить из сказочных излучин
Ко мне рой этих фей, но чаще всех одна…
И я, в крови, безумен и измучен,
Ей улыбнусь в объятьях льдов и сна.
Сперва – лишь смутный гул. Как будто зародилось
Тяжелое… и боль… что, где – не разгадать…
В бездонной глубине. Там что-то шевелилось
И стало нарастать, сливаться, умолкать…
Как будто злость веков, неясная, в сознанье
Вдруг заворочалась, ища каких-то слов…
Нет, я уж различал – глухой протест, страданье,
Недоумение, роптание рабов.
Но то, что скрыто им, то быть должно огромным…
А гул всё ширился, всё делался сплошней,
Но он не понимал, был по-мужицки темным,
И долго-долго так… Лишь гул. Но тем страшней.
И фраза где-то вдруг раздалась одиноко,
Как медленный вопрос… Так: звуки всё растут,
Но будто бы один задумался глубоко,
Взглянул и проронил: Да что же это тут?
И сразу говор встал: Да, да, мы тоже, тоже,
Мы тоже думаем об этом, и давно!
А голос одного еще подумал строже
И как швырнет озёмь: Да скинем! Всё равно!
На миг замолкло всё. Ведь все боялись слова
И ждали все его… И вот оно… Долой!
Вдруг прокатился рев, а после цельный, снова,
Еще ударил раз, безбрежный, громовой…
А тенор первого, уж опьянев от крика,
Звенит в истерике… А там-то гром и смех,
Грегочет глубина, прорвалась, спорит дико,
Берут оружие, и много, много всех…
Они звенят, свистят, они уж не боятся,
Они разрушат всё, им надо разрушать…
Вот стали новые и новые вливаться…
Нет, их никак теперь ничем не удержать.
А, строятся уже, ровнее крик ответный…
Он уж торжественен. Да, это весь народ,
В колонны сомкнутый, восторженный, несметный,
Народ, который встал и умирать идет.
И нет уж первого, а говор развернулся
И, слившись, ритмом шел и лозунг повторял…
Ах, нет! Он крикнул вновь… Он, тенор, обернулся
И бодро, молодо, так звонко закричал.
И рявкнули в ответ на пламенные ноты
Басы мильонами и стали грохотать…
Я слушаю, нет, я… я вижу бой, высоты,
Я с Марсельезой сам иду, чтоб умирать.
Fata volentem ducunt, nolentem irahum
Кто-то из стоиков
Онтогения – повторение филогении.
Гексли
Закон, как сталь солдат, для нас звучит жестоко:
Ты чуешь в нем, что надо преклониться,
Что беспощадно он за око вырвет око,
Что он мечом скрепленная страница.
Но мировой закон, веков необходимость,
Ананкэ – рок, спокойствие – Нирвана,
Которым чужды плач, прощенье и терпимость,
Пугают всех; и жаждут все обмана.
В числе их тезисов один – других жесточе,
Закон глубин таинственного рода;
Страшны, как у медуз, его тупые очи,
И, глядя в них, не знаем, где свобода.
И он, закон, гласит: мы только повторяем
Путь прошлого; все чувства в быстрой смене
Уж предначертаны; мы сами отстрадаем
И взыщется за нас в седьмом колене.
Но нам, бунтовщикам, чья грубая порода
В себе «хочу» от Каина питает,
Так всякий чужд закон, что и сама природа
Бездушием путь знания карает.
Посв. Зинаиде Павловне Шапиевской
Меня в даль жизни потянули
Мечты – доплыть иль пасть.
Я спасся сам, но потонули
Правдивость, сила, страсть.
Мертвы желанья и виденья.
Лежат на берегу
Моей души… Но погребенья
Свершить я не могу.
Я знаю, песнею печальной
Я в поздних, злых слезах
Не брошу в сумрак погребальный,
Но воскрешу тот прах.
И уж не прежним, страстным роем
Виденья обоймут:
Меня обхватят трупы с воем
И, как лжеца, убьют.
Я потерял в тревогах твердость,
Мой меч упал, звеня…
Поднимут злость его и гордость,
Мой меч убьет меня!
На берегу зияют трупы.
Над ними нет креста.
Убийцы – море и уступы –
Прелестны, как мечта…
Я знал его влюбленным нежно,
страстно, бешено, дерзко, скромно.
Гоголь
Дочь Мухтара бен-Амунны
Всех прелестнее девиц:
Очи девы – трепет лунный
В мраке спущенных ресниц,
Взгляды девы сладки чары,
Как прохлады свежей сень,
Нежат пышные шальвары
Стана девственного лень…
А чадры прозрачной тканью
Не закрыть ланит огня,
Как тумана колыханью
Не затмить сиянье дня…
Много мудрости имеет
Бахр-Ходжа, мулла младой;
Бай-Эддин смельчак посмеет
Вызвать всех на смертный бой.
Бахр-Ходжа принес к Мухтару,
Как калым за дочь, Коран;
Бай-Эддин – пистолей пару
И дамасский ятаган.
Только нищий не к Мухтару
Снес калым свой, Ибрагим:
Под тенистую чинару
Снес он слезы – свой калым.
Но четвертый всех сильнее,
Ростовщик Рахматулла;
Стали все грозы темнее –
Нищий, батырь и мулла.
С первым проблеском рассвета,
От безумия дрожа,
Прыгнул в пропасть с минарета
Томный, страстный Бахр-Ходжа.
С первым проблеском рассвета,
На коне, в степи, один,
Был сражен из пистолета
В свалке батырь Бай-Эддин.
И по пыли, на рассвете,
Ибрагим шел, полный грез…
Он у каждой пел мечети
И ослеп от вечных слез.
