22. НОЧЬ В «ТРОКАДЕРО»
Как небо расплывчато,
сумерки серы,
и вот мы подходим с тобой
к «Трокадеро».
Для тех, кто азартом
и темной наживой
негаданно бредит
душой суетливой,
столы расставляли
в игорном дому,
и громкое дали
названье ему.
Под лязганье ветра,
под говор копыт
асфальт под ногами
чуть-чуть дребезжит.
Сорвались гитары,
и старый фагот
неспешного вальса
порывы ведет.
Но вальсу не время,
не эта пора, —
за каждым столом
нарастает игра.
Грустя, рассыпаются
струны оркестра,
и нет за столами
свободного места.
Ты слышал:
сейчас и мазурка сама
над карточной бурей
сходила с ума.
А эти, чьи сужены
злобой глаза,
срывавшие банки,
ходили с туза.
Над карточной бурей,
путями азарта,
тропами зелеными
странствует карта.
Но карты с наколкой
и крапом — игра,
в которой весь выигрыш
мнут шулера.
И скуку
зовут игроки —
нахлобучка.
За грязными картами
тянется ручка,
последнего козыря
козырем бьет,
и лысый, задумавшись,
к стенке идет.
Он к ней примостился,
глядит стороной,
как банк обрастает
на бескозырной.
Как будто у бездны
на самом краю,
он вспомнил нежданно
всю жизнь свою:
тогда еще не был он
злобным пронырой,
по узким тропинкам
прошел он полмира,—
в пустынных степях
догорали костры,
и шел он с отрядами
до Бухары.
Он слышал напев,
пролетавший над миром,
но в новые годы
он стал дезертиром,
и полночью этой
гремела жестянка
последней монетой
покрытого банка,
и долго ссыпался,
как прорванный фронт,
чужими руками
захватанный понт.
И лысый бросается
к струнам оркестра,
он просит:
«Играйте, играйте, маэстро…»
И скрипка рванулась.
От сумрачных стен
высоким прибоем
выходит Шопен.
И другу веселому
я говорю:
«Ты видишь
за стрельчатым скосом зарю?
Она для тебя, для меня
и для всех,
кто синим рассветом
торопится в цех.
Мы выйдем по лестнице,
узкой, как мир,
как жизнь растратчиков,
жмотов, громил».
А лысый,
прижавши два пальца к виску,
слезами холодными
душит тоску…
Идем по проходам,
где песня сама
над карточной бурею
сходит с ума,—
огни над деревьями
дальнего сквера
пылают в последние
дни «Трокадеро».
1927, 1937
Шумят на просторе
Весенние воды.
Широкого моста
Последний пролет.
Апрельские песни,
Пора ледохода,
Онежские звезды
И ладожский лед.
Ушли капитаны
В открытое море…
До тропиков самых
Порою такой
Шумят пароходы,
Торопятся лодки,
Советские флаги
Плывут над волной.
Пробили куранты,
И зорю сыграли,
Разводят мосты
С четырех до пяти,
А ночь не спешит
По мостам разведенным
В оставленный тучами
Город
войти.
За Охтой застрехи,
Синеют проулки,
Пустые скворечни,
Герани в окне,
И ты пробегаешь,
Закинувши руки,
Махнувши платочком,
По той стороне.
Неужто не вспомнишь
И слова не скажешь,
И лишь улыбнешься,
Завидев на миг?..
Расскажут об этой
Любви небывалой
Страницы
еще
Не написанных книг.
Весенние зори
С их блеском нерезким
Над Охтой твоею
Я помню давно
И снова увижу
Над берегом невским
Твое,
освещенное
В полночь,
окно…
Хоть нас разлучают
Бегущие годы,
Немолчно гремящий
Весенний поток,
Но всё же мечтаю
До старости видеть
Вот этот
в высоком окне
Огонек…
1926, 1952
Ты морщишься, будто слепит катаракта,
До самого полюса свет голубой,
И первые версты сибирского тракта,
Как горные птицы, летят за тобой.
Малиновый сполох ложится, неистов,
Сплошною лавиной срываяся с круч
На горные скаты, на полымя туч.
Так вот где черствела заря декабристов!
От горькой воды подымается порск,
Нехожены тропы таежные,
И тянутся кровли острожные
На многие тысячи верст.
Но там, где шумит яровое,
Ни ночи, ни песни, ни дня,
И звезды проходят конвоем,
Почти задевая меня.
1927, 1937
Таежные тропы,
Иргизская топь,
Как облако, медленно тая,
Попутною ночью
Выводят на Обь
Последние горы Алтая.
Спешит пароход,
Натирает бока,
Спеша пробирается лодка,
Зеленое пламя
Качает река
От Бийска до бухты Находка.
И вот уже гор не осталось, уже
Расходятся стены тумана,
Тунгусское солнце на вольной меже,
Прошли облака с океана.
Где берег пустынный
И пасмурный лес,
Там скоро подымутся штреки,
На стыках
Проложенных к северу рельс
Качнутся сибирские реки.
Я знаю:
За россыпью сотен дорог
Бунтует громада речная,
И волны с разбегу
Летят на порог,
На утреннем солнце пылая,—
Как буря,
Срываясь с увалов и с гор,
Как ливень, рванувшийся косо,
Почти что от озера Терио-Нор
До самого нижнего плеса.
Мы ходим по палубам в синюю тишь,
А птицы летят стороною.
И черную пену
Качает Иртыш,
Торопится к морю со мною.
1927, 1937
День прошел от Омска до Тюмени.
Сормовский тяжелый паровоз,
Привыкая к пестрой перемене
Городов, тропинок и селений,
Наш состав, отхаркиваясь, вез.
С Иртыша не доходили тучи.
Вот пришла и отошла гроза.
И скучал случайный мой попутчик,
Чуть прищурив серые глаза.
Делать было нечего; со скуки
Дудочку я срезал из ольхи,
Походил я молча, вымыл руки,
Почитал любимые стихи.
Вспомнил я, как за крутым разгоном
Шла жара и остывала медь.
Грустно было станционным кленам
В это небо низкое смотреть.
Было душно, горько пахли травы,
Стыла медь, и нарастала мгла.
Девушка, что пела у заставы,
Может быть, сегодня умерла.
Смерть придет. Она неотвратимо
Простирает руки надо мной.
Даже легкий ветер от Ишима
Небывалой полон тишиной.
День прошел. Груженые составы.
Синий дым. Коричневая мгла.
Девушка, что пела у заставы,
Может быть, сегодня умерла.
1927
Железный котелок, старинная берданка,
Два ледника, бегущие с горы,
Проводников усталых перебранка
И за Катунью первые костры —
Всё это мне припомнилось вначале.
Шли табуны на выбитом корму.
Сто раз вокруг кукушки куковали,
Медвежий след нас вел на Бухтарму.
Покуда шли еще с бухты-барахты,
Срываясь вниз, заброшенные тракты,—
Вдруг услыхав, как соколы кричат,
Встречая утро, я взглянул назад.
Кругом скиты — в лесах непроходимых
Широкоплечий сумрачный народ.
О бородатых строгих нелюдимах
Опять беседа медленно идет.
Они сюда спасаться приходили,
Рубили лес и строили дома,
Зимой медведя мелкой дробью били.
И стала русским краем Бухтарма.
Как в деревнях возвышенности русской,
Здесь тихо жил старинный их уклад,
И тень зари легла полоской узкой
На голубой высокий палисад.
Но вновь кипит живая кровь народа,
В огне горит неопалимый край, —
Седеет склон родного небосвода,
Встречает песней странников Алтай.
1927, 1937
