Ей похвала моя, мой дар простой.
CLXXXVII
Пред ним Ахилла гордого гробница
И Македонец закусил губу:
"Блажен, чья слава и поныне длится,
Найдя такую звонкую трубу!"
А чистое созданье, голубица,
Кому слагаю песни в похвальбу,
Моим искусством жалким тяготится,
Что сделаешь! Не изменить судьбу!
И вдохновить Гомера и Орфея
Достойной, той, кого бы мог по праву
Петь горячо из Мантуи пастух,
Рок дал другого, кто, пред ней немея,
Дерзает петь о лавре, ей во славу,
Но, кажется, его подводит слух.
CLXXXVIH
О солнце, ты и в стужу светишь нам,
Тебе была любезна эта крона
С листвой, зеленой, как во время оно,
Когда впервые встретил зло Адам.
Взгляни сюда. Склонись к моим мольбам,
Не уходи, светило, с небосклона,
Продли свое сиянье благосклонно,
Желанный вид являй моим глазам:
Я вижу холм и тень его косую,
На тихий мой огонь она легла,
На пышный лавр, он был тростинкой малой.
Но тень растет, покуда я толкую,
Заветный дол уже заволокла,
Где госпожа живет в душе усталой.
CLXXXIX
Забвенья груз влача в промозглый мрак,
Ладья моя блуждает в океане
Меж Сциллой и Харибдой, как в капкане,
А кормчий – господин мой, нет! мой враг
На веслах – думы. Сладить с ними как?
Бунтуют, позабыв об урагане.
Извечный вихрь страстей и упований
Ветрила рвет в пылу своих атак.
Под ливнем слезай" мгле мЬей досады
Сплетенная из неразумья снасть
Вся вымокла: канаты как мочала.
Два огонька погасли, две отрады,
Уменье гибнет, разуму пропасть.
Боюсь: не дотянч м. мне ю причала.
Лань белая на зелени лугов,
В час утренний, порою года новой,
Промеж двух рек, под сению лавровой,
Несла, гордясь, убор златых рогов.
Я все забыл и не стремить шагов
Не мог (скупец, на все труды готовый,
Чтоб клад добыть!) – за ней, пышноголовой
Скиталицей волшебных берегов.
Сверкала вязь алмазных слов на вые:
"Я Кесарем в луга заповедные
Отпущена. Не тронь меня! Не рань!.."
Полдневная встречала Феба грань;
Но не был сыт мой взор, когда в речные
Затоны я упал – и скрылась лань.
CXCI
Свет вечной жизни – лицезренье Бога,
Не пожелаешь никаких прикрас,
Так счастлив я, Мадонна, видя вас,
При том, что жизнь – лишь краткая дорога.
Как никогда, прекрасны вы, коль строго,
Коль беспристрастно судит этот глаз.
Как сладок моего блаженства час,
В сравненье с коим и мечта убога.
Он пролетит – и это не беда.
Чего желать? Кого-то кормят звуки,
Кого – растений сладкий аромат,
Кого живит огонь, кого – вода,
А мне от них ни радости, ни муки,
Мне образ ваш дороже всех услад.
CXCII
Амур, вот светоч славы яснолицей,
Той, что царит над естеством земным.
В нее струится небо, а засим
Она сама дарует свет сторицей.
Взгляни, какой одета багряницей,
Каким узором блещет золотым,
Стопы и взор направя к тем крутым
Холмам, поросшим частой медуницей.
И зелень трав, и пестрые цветы
Под сенью темной падуба густого
Стопам прекрасным стелят свой ковер,
И даже ночь сияет с высоты
И вспыхнуть всеми искрами готова,
Чтоб отразить сей лучезарный взор.
CXCIII
Вкушает пищу разум мой такую,
Что и нектар меня бы не привлек,
Река забвенья в душу льет поток,
Лишь лицезренья красоты взыскую.
Слова моей возлюбленной смакую,
Записываю в сердце чернью строк,
Для воздыханий нахожу предлог,
При этом сладость чувствую двойную:
Так эта речь волшебная нежна,
Звучит подобьем райских песнопений,
О, этот голос – чудо из чудес!
В пространстве малом явлено сполна,
Сколь всемогущи мастерство и гений
Природы животворной и небес.
CXCIV
Любимого дыханья благодать
Живит пригорки, рощи и поляны,
Зефир знакомый, нежный, мой желанный,
Возвыситься велит мне и страдать.
Спешу сюда, чтоб сердцу отдых дать.
Скорее! Прочь от воздуха Тосканы!
Тоска гнетет, как серые туманы,
Но мне уже недолго солнца ждать.
Оно мое, в нем сладость в изобилье,
Мне без него на свете жизни нет,
Но слепну я, приблизившись вплотную.
Укрытья не найти, мне б только крылья,
Погибелью грозит мне яркий свет:
Вблизи него горю, вдали – горюю.
CXCV
Года идут. Я все бледнее цветом,
Все больше похожу на старика,
Но так же к листьям тянется рука,
Что и зимою зелены и летом.
Скорее в небе не гореть планетам,
Чем станет мне сердечная тоска
Не столь невыносима и сладка,
Не столь желанна и страшна при этом.
Не кончится мучений полоса,
Пока мой прах могила не изгложет
Иль недруг мой ко мне не снизойдет.
Скорей во все поверю чудеса,
Чем кто-то, кроме смерти, мне поможет
Или виновницы моих невзгод.
CXCVI
В листве зеленой шелестит весна,
Но как ее дыханье жалит щеки,
Напомнив мне удар судьбы жестокий:
Ее мученья я испил до дна.
Прекрасный лик явила мне она,
Теперь такой чужой, такой далекий,
Сияли золотых волос потоки,
Нить жемчугов теперь в них вплетена.
О, как ложились эти пряди мило,
Распущенные – как они текли!
Воспоминанье до сих пор тревожит.
В жгуты тугие время их скрутило,
Не избежало сердце той петли,
Которую лишь смерть ослабить может.
CXCVII
Дохнул в лицо прохладой лавр прекрасный:
Здесь рану Фебу бог любви нанес.
Я сам. в его ярме, влеку свой воз.
Освобождаться поздно – труд напрасный.
Как некий старый мавр – Атлант несчастный,
Тот, что Медузой превращен в утес,
И сам я в путах золотых волос,
В чьем блеске меркнет солнца пламень ясный.
Я говорю о сладостных силках,
О той, что стала мукою моею.
Покорствую – не в силах дать отпор.
В ее генч пронизывает страх.
Как мрамор, я от холода белею.
Я камнем стал, увидев этот азор.
CXCVIII
Колеблет ветер, солнце освещает
Литые нити пряжи золотой,
Их плел Амур и. сетью их густой
Опутав сердце, дух мой очищает.
Кровинкой каждой сердце ощущает
Предвосхищает приближенье гой,
Что над моею властвует судьбой
И всякий раз ее весы качает.
Узрев огонь, в котором я герм,
Сиянье уз, благодаря которым
Я связан по рукам и по ногам.
Уже не помню, что я говорю,
Теряю разум перед ярким взором,
От нежности своей страдаю сам.
CXCIX
Прекрасная рука! Разжалась ты
И держишь сердце на ладони тесной,
Я на тебя гляжу, дивясь небесной
Художнице столь строгой красоты.
Продолговато-нежные персты,
Прозрачней перлов Индии чудесной,
Вершители моей судьбины крестной,
Я вижу вас в сиянье наготы.
Я завладел ревнивою перчаткой!
Кто, победитель, лучший взял трофей?
Хвала, Амур! А ныне ты ж украдкой
Фату похить иль облаком развей!..
Вотще! Настал конец услады краткой:
Вернуть добычу должен лиходей.
СС
О эта обнаженная рука,
Увы, ее оденет шелк перчатки!
Так эти две руки смелы и хватки,
Что сердце в плен берут наверняка.
Смертелен лук крылатого стрелка,
Но и ловушек у него в достатке,
Столь дивные привады и подсадки
Опишешь ли посредством языка?
Прекрасные глаза, ресницы, брови,
А этот рот – сокровищница роз,
Певучих слов и редкостных жемчужин.
Тут надо быть, однако, наготове.
А вот чело и золото волос,
Таких, что солнца жар уже не нужен.
CCI
Судьба смягчилась, наградив меня
Бесценным даром – шелковой перчаткой,
Чтоб я достиг вершин отрады сладкой,
Далекий образ в памяти храня.
Не вспоминал я рокового дня,
Забыл позор и той минуты краткой,
Когда богатство я обрел украдкой
И сразу нищим стал, свой стыд кляня.
Не удержал я драгоценной дани,
Безволен, безъязык и безголос,
Я уступил без боя поле брани.
Мне крылья бы – добычу б я унес,
Чтоб отомстить той несравненной длани,
Из-за которой пролил столько слез.
CCII
Из недр прозрачных дива ледяного
Исходит пламень, жар его велик,
Он сушит сердце, в кровь мою проник,
Руиной становлюсь, жильем без крова.
Со мною смерть расправиться готова,
Ее небесный гром, звериный рык
Беглянку, жизнь мою, уже настиг,
И трепещу, не в силах молвить слова.
Любовь и сострадание могли б
Меня спасти – две каменных колонны
Встать вопреки крушенью и огню.
Но нет надежды. Чувствую: погиб.
О враг мой нежный, враг мой непреклонный,
Я не тебя, а лишь судьбу виню.
