И вот посмотрите: Бодлэр говорит (ради Бога, простите за орфографию? «...Tes beaux yeux sont baissés, pauvre enfante», a Эллис — :«...Ты очи свои опустила...»{67}
Конечно — спора нет — это прекрасная строка, но разве это Бодлэр? Это совсем не то! Это может быть конгениально, но это совсем не относится к делу. Потом в другом стихотворении Эллис говорит, что «рыжая нищенка лукавой уловкой обнажает свою нищету и красоту»{68} у Бодлэра никакой нищенки, а тем паче лукавой уловки (ужасный моветон!) нет. Потом: в этом же стихотворении Эллис говорит:
«...Много сонетов Белло совершенных...»{69}, а Бодлэр просто — стихи maître Belleau, невыразимую прелесть слова maître Эллис совсем упустил.
Нет-нет! Я не согласен с переводом Эллиса. Одну только действительно переведенную фразу я встретил:
«Смерть! Капитан стар»{70}
у Бодлэра:
«О, mort! Vieux capitaine»
и все-таки это не то! Нет звенящего колоколом «mor», и острого, как шомпол, «taine»*Нет — «Цветы зла» отличная книга, я с удовольствием буду ее читать, но Бодлэр в этой книге, право, неповинен.
Но какая прелесть настоящий Бодлэр! Я несколько раз не заставал Эллиса, сидел у него и читал французов. Но Бодлэр — право, у меня слов нет! Эти чудные, божественные строки:
« ....... la pauvre té
Et la beaute...»{72}
Боже мой! Как удивительно поет эта серая птичка, этот невзрачный господин в длинном фраке с мягкими манжетами. Этот угрюмый сатанист, гашишист. Что за удивительная вещь человек! Только он мог соединить в себе того, кто написал «Balcon», и того, кто написал «Литании Сатане»! Когда у меня будут деньги, я обязательно куплю «Fleurs du mal» и переплету их в парчу и сделаю застежки у кнйги. Право — я буду прав! Вы помните у Брюсова:
«Книгу ль тайн не облечете
В пышный бархат и атлас?
— Пусть блестит на переплете
В ясном золоте — алмаз!...»{73}
Еще я читал «Paradis artificiels» (что за нелепое заглавие у русского перевода: «Искания (?!) рая»? Умнее Бодлэра захотел быть!){74}. Какая там чудная фраза в предисловии: «я хотел бы писать для мертвых!»... Нельзя рассказать всей безмерной грусти этого восклицания. И вся книга — что-то удивительное! Какой странный тип, — сухого, научного, ученого исследования — и из-за серых строк брызжет настоящий, живой огонь гения. Я никогда не читал ничего лучше.
Какая странная и удивительная вещь гашиш! Эти невероятные видения{75}!
Вода — вода и вода. (Простите, что кончаю на другой бумаге. Но больше нет!) Мне кажется, что «Парижский сон» Бодлэра, где он говорит о «monotonie» (а не о «картине монотонной»{76}, как у Эллиса) золота, воды и гранита, навеяно грезами гашишиста. Сравните описания в стихах и в «Paradis artificiels» (еще раз прошу Вас, извините меня, если навру во французской орфографии) — ужасно похоже. Именно слово «monotonie» непостижимо подходит к гладям воды, непрестанно струящимся фонтаном, который оживляют (т.е. скорей «омертвляют») пейзаж гашишиста. Знаете, Борис Николаевич, мне бы хотелось увидеть эти «Paradis». Когда я спросил у Эллиса, не принимал ли он гашиш, он тонко улыбнулся и сказал:
— Это неизвестно...
Хитрый.
Но как ужасны видения несчастного Квинси! Это море, с каждой волной выплескивающее голову, лицо. Это ужасно!
Потом я читал и других (ах, как мне не хватает Вашего Корбьэра!) Читал Верхарна (в «Энциклопедическом словаре» он почему-то назван Вергарном), но особого ничего не заметил. Верхарн, как Верхарн{77}. Потом Мюссэ. Вот это прелесть!
«...Mais j'aime trop, pour que je dis
Qui j'ose aimer
Je veux mourir pour ma mie
Sans la nommer»{78}
Это решительно хорошо. Но вот его «Nuit d'Octobre» мне не понравилось. Кое-что прелестно, но все эти громы и молнии, сыпящиеся на голову любовницы поэта, изменившей ему, меня только удивляют. Что-то похоже на «благородное негодование». Я понимаю короля Лира, коща тот кричит: «Дуй, ветер! Дуй! — пока не лопнут щеки!..» Но ведь у короля были достаточные причины, чтобы кричать, а у Мюссэ если и были, то довольно странного свойства. Ну посудите сами — если кто-нибудь будет говорить так:
— Меня? Такого умного, такого талантливого, такого красивого и бросить! — А? И прийти потом ко мне? Громы небесные, разразите сие несчастное существо!
Ну что Вы ему скажете? Ужасно дешевая мания величия.
Борис Николаевич! Что такое за поэт Роллина{79}? Я сегодня открыл его у Эллиса и натолкнулся на такую дичь, что прямо руками развел. «Entre les fils de télégraphe», потом«M-lle "Скелет"», котораялюбит«la rouge côtelette». Что за околесица? Прямо юмористика. Есть у нас в Петербурге Петр Потемкин... но ведь то в Петербурге! Я что-то ничего не понимаю. А все-таки талантливо и, пожалуй, интересно.
Слышали ли Вы о истории с Эллисом в Румянцевской библиотеке: Бог мой, как его ругали в газетах! Но он ужасно некорректен{80}!
Потом я еще читал Леконт-де Лилля. Его «Midi», который спускается с неба, — прекрасен{81}.
Еще — «Так говорил Заратустра». Об этом я не знаю, каким языком и говорить! Нашел я там одну фразу: «я хотел бы, чтобы брачующиеся посвящали себя на служение таинственному Богу, а большей частью я вижу, что два зверя узнают друг друга...» Сличите эту фразу и «Пол и характер». Что от последнего останется{82}?
А вчера я слушал Шопена. Вы знаете, Борис Николаевич, его «фантазию»? Там, во второй части, есть мотив, который можно изобразить так: <...>и на него очень хорошо можно петь Вашу строку: «поет и плачет клавиш»{83}.
Ну до скорого свидания, Борис Николаевич. Я надеюсь Вы мне позволите прийти поговорить к Вам в Москве.
Весь Ваш С.Бобров
P.S. Простите за ужасно глупое второе письмо! Но на душе было ужасно скверно, а очень хотелось Вам написать.
Ваш С.Б.
_________________________
*) — кстати: я сам начал переводить. Вы мне тогда дали H.de Régnier («Premières Poèmes») и все перевожу оттуда. Попробовал было из Верлэна («Avant que tu ne t'en ailles — pâle étoile du matin»), но получилось нечто невероятное. Вообще с переводами туго{71}
29.VIII.<1>909 Москва
Дорогой Борис Николаевич!
Я знаю, что через несколько дней увижу Вас — я хочу подойти к Вам во вторник вечером — но все-таки мне хочется написать Вам два слова (кстати — получили ли Вы мое последнее письмо Вам в Дедово, где я говорил о переводе «Fleurs du Mal» Эллиса?{84}
Приняты ли мои стихи в «Весах»? Эллис мне обещал наверно, что они будут в сентябрьском, т.е. в следующем № (Два стихотворения — «Безумный» («Узнаю, узнаю неизбежность надо мной проплывавшей мечты...») и «Обреченный» («Взнесен твой меч над крутизною моих усталых плеч...»){85}.
Оба эти стихотворения Вам понравились — Вы их хвалили мне весной. Они мне и самому нравятся, но все же я боюсь, что в «Весах» они не имели успеха. Моя звезда — очень ненадежная особа! Я почти уверен, что их не взяли — в голове что-то кружится — не знаю, что сказать. Ведь это моя единственная надежда! Но если они приняты — то я счастлив безмерно! Мне как-то даже дико подумать — что вот выйдет сентябрьский № литературного и критического ежемесячника «Весы» и там в «содержании» будет напечатано:
MapИолэн. Два стихотворения!
Я буду абсолютно рад. Когда я в первый раз увидел «Весы», мне сразу, раньше всего захотелось хоть как-нибудь притулиться около них. Я чувствовал тут живое, святое Дело. Теперь же я это чувствую острее, чем когда-либо. Все начинания нашего общества пропитаны или ужасной, гнетущей пошлостью, либо глупостью, от которой хочется бежать хоть к черту на рога, либо подлостью и гнусностью. Такая беспросветность — уходи, куда хочешь — она всюду постигнет. И вот Оазом в пустыне кажутся мне «Весы». Мне как-то Эллис тут говорил про немецкий журнал «Blâtter fur die Kunsi», руководимый Ст.Георге, которого Эллис — не знаю, насколько правильно — величает первым поэтом мира в настоящее время{86}. Вот таким же журналом, по-моему, и должны быть «Весы». Ведь, не правда ли, это изящнейший идеал. И это можно назвать (отогнав скверный запах этого слова) соборным индивидуализмом{87}. Мне «Весы» всегда казались одним большим «Я». А ведь это великолепная задача!
И если бы Вы только знали, Борис Николаевич, как хочется — прямо болезненно — приобщиться к этому «Я»! Мне будет очень тяжело, если «Весы» не возьмут моих стихов. Я все лето жил надеждой на это. Для меня будет огромным счастьем — сделать что-нибудь для символизма, для Искусства. До чего я был рад, когда Вы мне сказали прошлый раз у Эллиса, что я скоро понадоблюсь Вам в качестве сотрудника! Борис Николаевич! Ведь это счастье — самое настоящее — быть хотя бы привратником в Доме Искусства! Для меня больше ничего не существует в жизни, кроме Него. Оно — лучезарное, оно — божественное, оно — прекрасное! Оно — убивает, оно — воскрешает! Это Оно есть Жизнь Вечная. С 1904 года я кроплю над моими стихами и вместе с этим над моей душой, и вот наконец-то она понадобилась! Я, кажется, до сих пор еще никому не был надобен. Я Вам прошлый раз очень глупо ответил на Ваш милый призыв, — сказав, что у меня денег нет. Не думайте, Борис Николаевич, умоляю Вас про меня, что я хочу работать для денег — нет! Но у меня ужасные экономические условия! — я служу у отца в редакции и получаю за это — 15 рублей и стол. А ведь у меня широкие потребности — я не могу жить без книг — без поэтов! Покупать их не имею возможности, а не покупать не могу. И получается черт знает что: ведь в нынешнем месяце купил себе Бодлэра и Корбьэра, а теперь не хватает заплатить за комнату, и взять негде. Ведь это ужасно, Борис Николаевич! Идешь домой и думаешь: ведь я сейчас попробую «Le crépuscule» Роденбаха{88} перевести, и вдруг останавливаешься и даже на лице холодный пот выступает — вспомнишь: дома нет керосина. Ведь Вы только подумайте! — сочетание: Роденбах — и керосин! «Вывозит» меня только то, что я еще молод — что есть у меня в кармане двугривенный, так я богач и ни о чем не думаю. А как все же тяжело. Я поэзию люблю страстно — больше, по-моему, и любить нечего, а истратить на нее больше 2 рублей в месяц не могу, а не выдержишь — купишь рубля на 4 и прощай — весь месяц вертишься, как карась на сковородке — берешь вперед жалованье, а на следующий месяц все туже и туже. Поэтому-то я и прошу Вас — со страшной болью в сердце — дать мне кроме работы в «Весах» плату за эту работу. Ведь как бы хотелось мне уехать куда-нибудь на север или на юг — подальше — в глушь — читать поэтов и работать. Я бы не соскучился. Позапрошлое Рождество я жил так: ложился в 8-9 часов утра и вставал в 7-8 вечера. Я почти не видел людей. И это нисколько мне не мешало жить. И массу стихов написал я за это время. А на самом деле приходится сидеть в редакции и думать о том, хватит ли мне завтра денег на папиросы. Все это глупо, пошло, мелко, но я вынужден с этим считаться. И я надеюсь, что Вы простите меня за то, что я заставил Вас всю эту гадость читать. Мне все равно рано или поздно пришлось бы Вам это объяснить, а в письме все же как-то легче. Эллис мне сказал, чтобы я попробовал написать заметку о последних альманах<ах> «Шиповника», что ее, вероятно, можно будет поместить в «Весы». Но «Шиповников» у меня нет и достать негде, нельзя ли достать в «Весах» — там, вероятно, есть — «для отзыва»? Я надеюсь, что для «Шиповников» у меня хватит силы и образованности. Потом еще вот вышли недавно два сборника стихов молодых петербуржцев — Дикса и Пяста{89}. Я думаю, что я мог бы об них написать. Ведь моя заметка об «Урне» все же более-менее прилична?
