Наталья Загвоздина - Дневник

Что следует за тем, что светло и счастливо —
по солнцу и луне простую жизнь вести,
что прячутся поврозь поочередь в оливах,
раскачиваясь, как качели и весы?

Как взвесить ясный день, сменяющийся ночью
под звёздами вблизи (попробуй не задеть!),
ворота отыскать (где ключик, где замочек?)
в грядущее (а как, и это – не за тем?)?

Войти, дышать, любить, терпеть, теряя скорость
на спуске (так и так), сверяясь – на подъём,
вписать в свою тетрадь от корочки до корки,
и знать, что ничего не будет – на потом.

Теперь. Теперь живёшь то хульно, то похвально.
Растишь неровно сад, не много о плодах
заботясь, порешив, что до скончанья хватит
чередованья… Не – помысля – оплошать.

Не ведая конца, то нежишься, то стынешь,
излечиваясь лишь Отеческим теплом,
Чьей милостью в саду цветут цветы простые,
дающие плоды под времени стило.

И всё же – брег и миг! Сворачивая шею
в опальной чешуе (опален – опалён),
по жизнь благодарю короткое решенье —
вместиться целиком в открытый окоём.

Обернуться-обернуться. На серебряный песочек
на краю, на дикий выступ неприступного утёса,
где барашками пасётся
горсть волны, нагой и тёплой.

Кто не знает расстоянья – не сворачивает шею;
не расставшись – не забудет, сохранит вперёд
и снимет, что посеял.
Что свершилось – совершенно!
Кто любил – навеки с ними.

Топчут пенные барашки
твёрдый камень скудных пастбищ.
Не скудеет жизнь и брашна
жизни только верной паствы.

Что свершилось – совершенно.
В завтра дверца не открыта.
Мир не знает завершенья —
славословит неотрывно.

Эту радость, этот воздух
носим в лёгочных карманах,
в окнах глаз, в сердечной сумке —
не иссякшим караваном.

Где вплавь фиолетовый остров
теснится к Италии, птиц
гнездовья то нежно, то остро
теснятся к покрову, ресниц
сады керкерийских гречанок
теснятся на веках, и звёзд,
глубоких, безмолвных, кричащих,
теснится над ними извод —

там души теснятся высоко,
где тесно оливам одним,
в святой тесноте бьётся совесть —
и тесно кругами от них
расходятся горе и радость,
теснящие сердце в груди…

И вольно слезами отрады
свободно о счастье грустить.

…Из ямы – в Яр – в ярмо, где ящерицей юркой
снует официант под тающим парком
горячей снеди… В сон, в волненье светлой юбки
(любимая), в слезу, в молчание, в наркоз

присутствия… Не юг, не волжское теченье —
Москва. И, может быть, старей на десять лет.
И вызрели давно подсолнуха ячейки,
и выросли сады… Кому не тесен лес

изменчивой души (и страждущей, и смирной) —
за книгу, за перо, как водится… И вновь —
история, где жизнь – и около, и мимо,
тоску перемешав в покое нажитом.

Как классику горька и сладостна надежда
на прошлое, саднит бесплодная мечта
о будущем… Как вверх взлетаем и на те же
вдруг падаем – за ним – смертельные места.

В Нескучный сад – вдвоём, над городом, под градом
небесным, прописным (Тургенева глава).
Где долы и холмы командуют парадом,
нестройным на глазок практический… Порядком
иным душа упоена и меряет никем не зримые наряды.

К нездешним, прописным (Тургенева глава)
склоняется строкам, скитается в растеньях
(отросток, отрок – он – и прям, и угловат,
наивен, неумел, отважен и растерян —
грядущего черёд)… Где донага разденет
ненастье – сад, безмолвно…
Терпению – хвала.

Хороню мировую тоску
в Сицилийской дали – курит Этна.
Хоровой непрерывный досуг
демонстрирует ветреный этнос.

Солнце, ветер беспечной игрой
развлекают собравшихся разно,
каждый – зритель, и каждый – герой
представления «длящийся праздник».

Спит и видит счастливый народ
свет Мессины, свечение Этны.
И предтечи горячие эти
остывающих древних пород

полнят разве заезжую душу
едким дымом нездешней тоски.
И не здесь схоронился тот скит,
что сжигающий пепел потушит.

К Липарским островам, сквозь Сциллу и Харибду,
несясь на парусах, не алых, но тугих,
как заново иду в Синайскую Хориву,
ничуть не удивясь превратностям дуги

пожизненной. Смотрю то за море, то в море —
две полных глубины сливаются в одну
вселенную, судьбу, дугу, ковчег. И морок
уже не уведёт мой парусник ко дну.

На Этне пыль и сад. Пыльца. Как школьный пестик
подвижный хоботок у бабочки. Под ней —
подушка-палисад (трава, цветочный крестик)
и камень, что ещё становится плотней
под бабочки крылом, моей ногой, печалью
невидимой; на глаз – неровен и зернист —
лежит по горизонт застывшею печатью
пред силою Творца пылающих зарниц.

В дожде. А был восторг Сицилии – в объятья
нежнейшей из медуз (опаснейший цветок)
попробовать не прочь попасть слегка опять я,
с собою унося заветный завиток.

Отметина. Стрела. Но здесь, в дожде, не сыщешь
подобной красоты, плыви хоть сотню лет…
Когда вокруг вода, и влажно ветер свищет,
и рану бинтовать покажется – не лень.

Напраслина. Где быть – одно. Но не казаться.
Как праздничный кисель крахмальный кисея
прозрачная медуз, чей жест – не наказанье…
Больнее лжи ожог, чей вымышленный яд
оставит рану долгую зиять.

Мой ангел, сердце, всхлип младенческий короткий
под занавес, сосуд, что светл и тонкостей,
сквозь время, день за днём, без ропота (который?),
под дверью сторожишь то мужа, то гостей

нечастых… День за днём согбенней, и страшнее
разлука до зари вечерней, а рассвет —
всё дальше, всё трудней… Уже в твоей траншее —
весь мир, и даже мы, глядящие в просвет

меж страхов и забот твоих невозвратимых…
…Как прочие живу и плачу, без наград
обыденных, – прости, таинственный родитель,
сменившая раёк на обретённый Рай.

Прости своих детей. До вскопанного места,
не видного ещё отсюда, – за него —
протянется любовь посмертного замеса
к тебе, уже давно – на землю – ни ногой.

По трудной затопленной Трубной —
вбосую.
Одна из далёких облав —
буксую.

Кончается жизнь на молу —
не мелко.
Я после всего намелю —
Емелька.

Да сколько же было всем лет?
Не вспомнить.
Не жмурясь, гляжу осмелев,
на всполох.

Сегодня хоть дождь, но увы —
не тот же
ни город, ни я и ни Вы,
прохожий.

Мы в ногу уйдём за черту,
за память.
Я только ещё зачерпну —
в запале —

московское лето с грустцой
и тайной,
бульварную ленту, кольцо
и танго.

Я вижу золото Великого Ивана.
Потомок слаб – ему не впору крест.
Какое сердце так возликовало,
чтобы из сна изнежившего – в Кремль —

стоять стеной, собором, колокольней.
Как Лествичник. А здесь снует народ.
У зрячего в груди звучит и колет.
У спящего – бесформенный нарост.

Мы будем умирать. По лествицы ступеням —
и верным, и любым, —
мы будем проходить, смолкая постепенно.
И всё любить?

Из чужеземных слов составленная книга,
где дока-сибарит соседствует с серсо,
знакомая игра – симптом (а намекни-ка!)…
Нет «совести», и «стыд» отсутствует – персон
чувствительных не тешащие слуха,
и это, как ни глянь, стечение – не случай.

Есть жуир и жонглёр (см.), журфикс, жантильный.
Нет «жизни» (живота) и «жалости» пробел,
поставленные за – ненадобностью – тыльно,
за изгородью в круг впадающих проблем.

Боящийся грозы, болезней и деревьев,
вдруг падающих ниц.
Хранящий глубоко и трепетность, и ревность
к чужих гробниц

чередованью. Высота иссиня,
воздушен мост.
Взойди и оглянись – ты сильно
как будто мог

ступать (а боязно однако),
держаться за.
Как жизнь и смерть – не ставка на кон,
не грома залп —

дорога, путь, ответ свободной
одной души —
так ранит навсегда и больно
о дно ушиб.

Взлети! Ни птицей, ни витией —
собой самим.
И станет о таком вестимо,
что Бог за ним.

Люблю прямое, ровное, люблю
изгиб, наклон, колонну, ствол, былинки.
Дарю и принимаю, и ловлю
предчувствием и засуху, и ливни,

к чьей правде прислоняюсь, и влекусь
за нею до изгнанничества кущ.

А ты, бедняк, бедняга, долго вкривь
спускаешься. Смотреть невольно мне бы
не стоило. Пристало – не смотреть.

Смотрю. И слышу, как взывает в крик
творящее – озвучено и немо,
для каждого, отдельно, наотрез.

Я б вырастила сад по сущему ранжиру
Подателя. Но сны садовника жены,
в отсутствие земли, садовника, транжиры
весеннего тепла, всегда искажены

надеждою на сад… Закладывая в подпол
полученный талант, рискуешь и кривишь —
душой, судьбою, всем, что подаётся в помощь,
поддерживая жизнь в биеньи на крови.

Я б вырастила дом, талант, надежду, веру,
любовь к благим плодам, конечности цветов
и таинству корней поднять на те же вехи
и страждущий росток, и жертвенник святой —

во славу Сада и Садовника. Таланта
вперёд не занимать: изведан, извлечён,
умножен, возвращён и выстрадан (да ладно ль?) —
растёт, как дом и сад, не нами изречён.

А если о плодах, о яблоке, о яблок
паденьи в тишине сквозь август, – замерев,
ему внимает сад, вселенная… и я ли,
вместившись? И уже пространство за моей

спиной – меняется… И лето
свершилось до полёта яблок… И друзей
свершается полёт, без ропота… И лепту
оставленную так торопимся узреть…

Всему – черёд. Терпеть учась не у собрата,
проворного до слёз, закрытого слезам, —
я вслушиваюсь в сад, вселенную, с оправой
бессмертья, где призыв: «Возлюбленный! Сезам…».

А если о тебе, до косточек незрелом,
блестящем напоказ, как позлащённый шар, —
чем сделаешься вдруг? Нечаянно назреет
не видимость – пора. О, яблоко-душа!

Прости нарочный слог. Сегодня не в ущербе
июльская луна. Незрелости ущерб
винителен едва ль для любящих, для щедрых
родительских садов, но ежели ты щедр

отдать и плоть, и блеск за зрение, за зрелость.
Пожертвовать – и весь Родителя завет.
Но мир спешит вперёд без совести зазренья,
поглядывая вскользь, поверху да за верх.

А если глубоко, где косточек несметно
зелёных, где в земле ни света, ни тепла,
знакомого как жизнь, где бабочкам на смену
спелёнуты кульки иль куколки-тела?

А если глубоко, где толщи вод давильня,
где в раковинах клад, как выморочный груз,
где сыро и темно, и дела нет до ливня,
до крапинки дождя, умножившего грусть

в груди, где глубоко гортанно бьётся сердце,
гоняющее кровь оттуда и туда?
Где зреет на ходу ещё незримый серпик
для сущей жатвы душ, как будто без труда.

Душа противится, и ноги не несут
к тебе, мой друг, расслабленный бесславно,
и крылышки не держат на весу
немерено меня, легко и плавно
летевшую давно, в иные дни,
срывая междометия одни.

А мне – глагола, верного, сполна,
как только друг единственный подарит.
А прочие бессильны господа.
Голубка, улетай живей подальше!
В пределы, где не будет слышно лжи.
Где крылья с благодарностью сложи.

Пока мы ссорились, почти завял букет
в кувшине (ноготки, глазеющая пижма),
помалу осыпаясь – на буфет,
на столик, на тетрадь, в которой пишешь:

«Люблю и ненавижу» – твой дневник.
Посланье на потом. Но если спросят,
немедля: «Отвечай!» – ответ не в них,
не в книге, дневнике, где только – пропись.

О страждущем молчишь, скрываешься, таишь,
не думая, что миг – сколь вечен, столь толик.

Мелькаешь там и тут, как будто норовишь
забраться в объектив, торопишься, вприпрыжку,
пронырой-пареньком проникнуть… И – ни риска,
ни пагубы как будто… Но раним

материи таинственный состав,
поэзией прозванный «до потопа»,
не терпящий – ни ниточки – потолще,
ни золота – с зазубриной – о сталь.

И жаль смотреть. И хочется смотреть
на дали небогатые, на прочий, из памяти былого
и дождя российского, собор… На вечный логос.
С уставом не транслированных треб.

Один уйдёт, а многие, оставшись,
останутся вотще.
Как в доме, где уже захлопывают ставни,
ещё маячит щель.

Недолго. Что ещё напрасней для рассудка,
коль некому глядеть?
Смотрящий наперёд другому Дому сужен,
в иной ступает День.

Здесь мы. Смеркается. И каждый дом в разрухе.
И нечего сказать.
И странно подсмотреть, как выпростал враз руки
испытанный казак.

Но ради крыльев сделаешь и больше,
чем ляжешь и уснёшь.
Восставшая душа над бренным телом борет,
снимая путы с ног.

Подайте тишины! Пусть таинство свершится.
Как Ноевы сыны,
уйдёмте. Чтоб без нас оделися вершины
сиянием иным.

Тому ответом – в сферы
вошедшее сполна.
Отчётливо и верно
идущая волна
из мира не людского,
прогнозов не земных.

Жизнь хода не ускорит,
не сделает за них,
за нас свою работу.
Работай, раз живой!
Чтоб любящему Богу
пожертвовать Живот.

Кому и так – не больно
свершившейся порой,
того зовёт Предтеча,
Креститель и Пророк.
В благое из отечеств
на праздничный порог.

…Попробуй убежать отсюда, от бумаги.
За полночь хорошо, глубоко… Поутру
потребуется сон, спасенье… А ума-то —
не прибыло… И нет лекарства у подруг.

Бегу впотьмах сама. Неровное бряцанье
безбрежного дождя то в цель, то в рассыпной.
Ненастье городит препятствия, бросает
из крена в крен, ещё – и сбрасывает с ног…

Ах, это – не про нас! Когда разверзлись хляби
небесные – так прост был смертному ответ
бессмертного, и тьма, замешенная с хладом,
для чающих была, что млеко и оцет.

Конечно, оцет, но – в оценочном реестре,
презреннейшем душой (да, правда словаря).
Восстал в ряду рядов им выстраданный кресте,
умноживший на раз не вымеренный ряд.

Когда бы сад, когда бы слад,
я б выбрала в саду
твоё добро, себя без зла,
совместное – в ладу.

Я б сладила букет из астр
сиреневых с синьцой,
живой жасмина алебастр
слепил бы мне лицо…

Я б в том саду малины горсть
испробовала б всласть,
глухого бересклета гроздь
взяла б над сердцем власть…

Всё б было… Падать на крыльцо
ещё не перестал
кленовый, с золотым лицом,
мерцающий кристалл

по первопутку. Как назад
пятнадцать лет тому,
когда ты силился назвать
грядущее в дыму…

А дым Отечества слезил
прикрытые глаза,
и горько делалось «глотать»
в грядущую из зим…

Но в этот сад войдя хоть раз,
не выберешься враз,

и дыма сладость не горазд —
по гроб – осилить враг.

Одна царапина к другой,
и все – единою рукой
не услыхавшего вблизи вскрик.

А это – ровного стекла
коснулась острая стрела
и только высекла следа скрип.

А где-то ворот колеса,
на дне студёная слеза,
и не кончается воды путь.

А ты не думал, не гадал,
что словом держится, когда
его извлёк из вековых пут.

А ты не думал, не гадал,
что вздохом смерены года,
и если будешь так дышать – будь.

Но если вздохом – как рублём,
но если словом – как рулём,
знать, твой источник для меня пуст.