Уходит направо.
Морн один. На террасе, сквозь стеклянную дверь видна неподвижная спина Эдмина.
МОРН:
Отлично… Ганус, получив письмо,
мой долг напомнит мне. Он проберется
из марева столицы сумасшедшей,
из сказки исковерканной, сюда,
на серый юг, в мои глухие будни.
Недолго ждать. Должно быть, он в пути.
Мы встретимся опять, и, протянув
мне пистолет, он, стиснутый и бледный,
потребует, чтоб я себя убил,
и буду я готов, быть может: смерть
созреет в одиночестве…
Мне дивно…
не верится… так резко жизнь меня
покинула. И только бы не думать
о родине, — не то метаться буду
в темнице с тюфяками вместо стен
и с цифрою безумия над дверью…
Не верится… Как жить еще? Эдмин!
Поди сюда! Эдмин, ты слышишь? Руку,
дай руку мне… Мой верный друг, спасибо.
ЭДМИН:
Что мне сказать? Не кровь — холодный стыд
течет по жилам… Чувствую: ты должен
глядеть теперь в глаза мне, как глядят
на те срамные снимки, что за грош
увидеть можно в щелку… Стыдно сердцу…
МОРН:
Нет, ничего… Я только изумлен…
Смерть — изумленье. В жизни иногда
нас так же изумляют: океан,
цвет облака, изгиб судьбы… Как будто
на голове стою. Все вижу так,
как, говорят, младенцы видят: пламя
свечи, концом направленное вниз…
ЭДМИН:
Мой государь, что мне сказать тебе?
За женщину ты царство предал; дружбу
я предаю за женщину — все ту же…
Прости меня. Я только человек,
мой государь…
МОРН:
А я, я — Господин
Морн — вот и все; пустое место, слог
неударяемый в стихе без рифмы.
О, королю никто бы никогда
не изменил… Но — Господину Морну…
Ты уходи. Я понял — это кара.
Я не сержусь. Но уходи. Мне тяжко
с тобою говорить. Одно мгновенье,
и словно в трубке стеклышки цветные
встряхнул, взглянул — и жизнь переменилась..
Прощай. Будь счастлив.
ЭДМИН:
Я вернусь к тебе,
лишь позовешь…
МОРН:
Тебя я встречу только
в раю. Не раньше. Там, в тени оливы,
тебя представлю Бруту. Уходи…
Эдмин уходит.
МОРН:
(один)
Пауза.
Проходит слуга.
МОРН:
Тут надо со стола
убрать. Живей… Заказана коляска?
СЛУГА:
МОРН:
Завтра утром чтоб пришел
из города цирюльник — тот, усатый,
неразговорчивый. Все.
Слуга уходит. Пауза. Морн смотрит в окно.
Небо мутно.
В саду дрожат цветы… Чернеет грот
искусственный: по черному струнами
протянут дождь… Теперь одно осталось:
ждать Гануса. Душа почти готова.
Как лоснится сырая зелень… Дождь
играет, точно в старческой дремоте…
А дом проснулся… Суетятся слуги…
Стук сундуков… Вот и она…
Входит Мидия с открытым чемоданом.
МИДИЯ:
Да. Отойди. Мне нужно
тут уложить…
МОРН:
Знакомый чемодан:
я нес его однажды на заре.
И снег хрустел. И мы втроем спешили.
МИДИЯ:
Сюда пойдут вот эти вещи — книги,
портреты…
МОРН:
Это хорошо… Мидия,
ты счастлива?
МИДИЯ:
Есть поезд ровно в полдень:
я улечу в чужой чудесный город…
Бумаги бы — пожалуй, разобьется…
А это чье? твое? мое? не помню,
не помню я…
МОРН:
Не надо только плакать,
прошу…
МИДИЯ:
Да, да… ты прав. Прошло… не буду…
Не знала я, что так легко, покорно
меня отпустишь… Я рванула дверь…
Я думала, ты крепко держишь ручку
с той стороны… Рванула что есть сил, —
ты не держал, легко открылась дверь,
и падаю я навзничь… Понимаешь,
я падаю… в глазах темно и зыбко,
и кажется, погибну я, — опоры
не нахожу!..
МОРН:
С тобой Эдмин. Он — счастье…
МИДИЯ:
Я ничего не знаю!.. Только странно:
любили мы — и все ушло куда-то.
Любили мы…
МОРН:
Вот эти две гравюры
твои, не правда ли? И этот пес
фарфоровый.
МИДИЯ:
МОРН:
Нет, Мидия.
В гармонии нет странного. А жизнь —
громадная гармония. Я понял.
Но, видишь ли, — лепная прихоть фризы
на портике нам иногда мешает
заметить стройность общую… Уйдешь;
забудем мы друг друга; но порою
названье улицы или шарманка,
заплакавшая в сумерках, напомнят
живее и правдивее, чем может
мысль воскресить и слово передать,
то главное, что было между нами,
то главное, чего не знаем мы…
И в этот час душа почует чудом
очарованье мелочи былой,
и мы поймем, что в вечности все вечно —
мысль гения и шуточка соседа,
Тристаново страданье колдовское
и самая летучая любовь{19}…
Простимся же без горечи, Мидия:
когда-нибудь узнаешь, может быть,
причину несказанную моей
глухой тоски, холодного томленья…
МИДИЯ:
Мечтала я вначале, что под смехом
скрываешь тайну… Значит, тайна есть?
МОРН:
Открыть тебе? Поверишь ли?
МИДИЯ:
МОРН:
Так слушай — вот: когда с тобой в столице
мы виделись, я был — как бы сказать? —
волшебником, внушителем… я мысли
разгадывал… предсказывал судьбу,
хрусталь вертя; под пальцами моими
дубовый стол, как палуба, ходил,
и мертвые вздыхали, говорили
через мою гортань, и короли
минувших лет в меня вселялись… Ныне
я дар свой потерял…
МИДИЯ:
МОРН:
И это все. Берешь с собою эти
тетради нот? Дай всуну, — нет, не лезут.
А эту книгу? Торопись, Мидия,
до поезда осталось меньше часу…
МИДИЯ:
МОРН:
Вот твой сундук несут.
Еще. Гроба…
(Пауза.)
Ну что ж, прощай, Мидия,
будь счастлива…
МИДИЯ:
Все кажется мне — что-то
забыла я… Скажи — ты пошутил
насчет столов вертящихся?
МОРН:
Не помню…
не помню… все равно… Прощай. Иди.
Он ждет тебя. Не плачь.
Оба выходят на террасу.
МИДИЯ:
Прости меня…
Любили мы — и все ушло куда-то…
Любили мы — и вот любовь замерзла,
и вот лежит, одно крыло раскинув,
поднявши лапки, — мертвый воробей
на гравии сыром… А мы любили…
летали мы…
МОРН:
Смотри, выходит солнце…
Не оступись — тут скользко, осторожно…
Прощай… прощай… ты помни… помни только
блеск на стволе, дождь, солнце… только это…
Пауза.
Морн на террасе один. Видно, как он медленно поворачивает лицо
слева направо, следя за уезжающей. Затем возвращается в гостиную.
МОРН:
(Вытирает платком голову.)
На волосах остался
летучий дождь…
(Пауза.)
Я полюбил ее
в тот самый миг, когда у поворота
мелькнули шляпа, мокрое крыло
коляски, — и в аллее кипарисной
исчезли… Я теперь один. Конец.
Так, обманув свою судьбину, бесу
корону бросив на потеху, другу
возлюбленную уступив…
(Пауза.)
