Игорь Губерман - Дар легкомыслия печальный…

Угрюмый опыт долгих лет
врастанья в темноту —
моей души спинной хребет,
горбатый на свету.

Я живу, никого не виня,
не взывая к судам и расплатам,
много судей везде без меня,
и достойнее быть адвокатом.

Есть сутки – не выдумать гаже,
дурней, непробудней, темней,
а жизнь продолжается – даже
сквозь наши рыданья над ней.

Насыщенная множеством затей,
покуда длится времени течение,
вся жизнь моя – защита от людей
и к ним же непрестанное влечение.

Всегда приходят в мир учителя,
несущие неслышный звон оков,
и тьмой от них питается земля,
и зло течет из их учеников.

Играя соками и жиром
в корнях и семени,
объем и тяжесть правят миром
и дружат семьями.

Пристрастие к известным и великим
рождается из чувства не напрасного:
величие отбрасывает блики
на всякого случайного причастного.

Вдоль житейской выщербленной трассы
веет посреди и на обочинах
запах жизнедеятельной массы
прытких и натужно озабоченных.

Поскольку в наших душах много свинства
и всяческой корысти примитивной,
любое коллективное единство
всегда чревато гнусью коллективной.

Подвержены мы горестным печалям
по некой очень мерзостной причине:
не радует нас то, что получаем,
а мучает, что недополучили.

Разбираться прилежно и слепо
в механизмах любви и вражды —
так же сложно и столь же нелепо,
как ходить по нужде без нужды.

Люди мелкие, люди великие
(люди средние тоже не реже) —
одичавшие хуже, чем дикие,
ибо злобой насыщены свежей.

Пошлость неоглядно бесконечна,
век она пронзает напролет,
мы умрем, и нас она сердечно,
с тактом и со вкусом отпоет.

В житейской озверелой суете
поскольку преуспеть не всем дано,
успеха добиваются лишь те,
кто, будучи младенцем, ел говно.

Беда, что в наших душах воспаленных
все время, разъедая их, кипит
то уксус от страстей неутоленных,
то желчь из нерастаявших обид.

По замыслу Бога порядок таков,
что теплится всякая живность,
и если уменьшить число дураков
у них возрастает активность.

Нет сильнее терзающей горести,
жарче муки и боли острей,
чем огонь угрызения совести;
и ничто не проходит быстрей.

Всегда проистекают из того
конфузы человеческого множества,
что делается голосом его
крикливая нахрапистость ничтожества.

Вампиров, упырей и вурдалаков
я вижу часто в комнате жилой,
и вкус у них повсюду одинаков:
душевное тепло и дух живой.

Несобранный, рассеянный и праздный,
газеты я с утра смотрю за чаем;
политика – предмет настолько грязный,
что мы ее прохвостам поручаем.

По дебрям прессы свежей
скитаться я устал;
век разума забрезжил,
но так и не настал.

А вы – твердя, что нам уроками
не служит прошлое, – не правы:
что раньше числилось пороками,
теперь – обыденные нравы.

Везде вокруг – шумиха, толкотня
и наглое всевластие порока;
отечество мое – внутри меня,
и нету в нем достойного пророка.

Я думаю, что Бог жесток, но точен,
и в судьбах даже самых чрезвычайных
количество заслуженных пощечин
не меньше, чем количество случайных.

Я насмотрелся столько всякого,
что стал сильней себя любить;
на всей планете одинаково
умеют нас употребить.

По праху и по грязи тек мой век,
и рабством и грехом отмечен путь,
не более я был, чем человек,
однако и не менее ничуть.

Днем кажется, что близких миллион
и с каждым есть связующая нить,
а вечером безмолвен телефон,
и нам, по сути, некому звонить.

Не ведая притворства, лжи и фальши,
без жалости, сомнений и стыда
от нас уходят дети много раньше,
чем из дому уходят навсегда.

Увы, сколь коротки мгновения
огня, игры и пирования;
на вдох любого упоения
есть выдох разочарования.

Есть люди – едва к ним зайдя на крыльцо,
я тут же прощаюсь легко;
в гостях – рубашонка, штаны и лицо,
а сам я – уже далеко.

Он душою и темен и нищ,
а игра его – светом лучится:
Божий дар неожидан, как прыщ,
и на жопе он может случиться.

По вечной жизни побратимы
и по изменчивой судьбе,
разбой и ложь непобедимы,
пока уверены в себе.

Ничуть не склонный к баловству
трепаться всуе о высоком,
неслышно корень поит соком
многословесную листву.

Случай неожиданен, как выстрел,
личность в этот миг видна до дна:
то, что из гранита выбьет искру,
выплеснет лишь брызги из говна.

Что царь или вождь – это главный злодей,
придумали низкие лбы:
цари погубили не больше людей,
чем разного рода рабы.

Добреют и мягчают времена,
однако путь на свет совсем не прост,
в нас рабство посевает семена,
которые свобода гонит в рост.

Простая истина нагая
опасна тогам и котурнам:
осел, культуру постигая,
ослом становится культурным.

У всех по замыслу Творца —
своя ума и духа зона,
житейский опыт мудреца —
иной, чем опыт мудозвона.

Как бы счастье вокруг ни плясало,
приглашая на вальс и канкан,
а бесплатно в судьбе только сало,
заряжаемое в капкан.

Мир бизнеса разумен и толков,
художнику дает он пить и есть;
причина поклонения волков —
в боязни пропустить благую весть.

Рассудок мой всегда стоит на страже,
поскольку – нет числа таким примерам —
есть люди столь бездарные, что даже
пытаются чужим ебаться хером.

Паскудство проступает из паскуды
под самым незначительным нажимом;
хоть равно все мы Божии сосуды,
но разница – в залитом содержимом.

К игре в рубаху-парня-обаяшку
не все мои знакомые годны:
едва раскроют душу нараспашку,
как мерзкие волосики видны.

В мире царствуют вездесущие,
жарко щерящие пасть
власть имевшие, власть имущие
и хотящие эту власть.

От уксуса совести чахнут,
кто грабит и крадет убого,
но деньги нисколько не пахнут,
когда их достаточно много.

Счастлив муж без боли и печали,
друг удачи всюду и всегда,
чье чело вовек не омрачали
тени долга, чести и стыда.

Много начерно, то есть в чернилах,
было черного людям предвидено,
но никто сочинить был не в силах
то, что век наш явил нам обыденно.

Не стоит на друзей смотреть сурово
и сдержанность лелеять как профессию:
нечаянное ласковое слово
излечивает скрытую депрессию.

Удачу близко видя, шел я мимо,
не разумом, а нюхом ощутив
текущее за ней неуловимо
зловоние блестящих перспектив.

Лепя людей, в большое зеркало
Бог на себя смотрел из тьмы,
и так оно Его коверкало,
что в результате вышли мы.

Шальная от порывов скороспелых,
душа непредсказуемо сложна,
поэтому в расчисленных пределах
неволя безусловно ей нужна.

В какой ни варишься среде,
азарт апломба так неистов,
что не укрыть себя нигде
от саблезубых гуманистов.

Я лишь от тех не жду хорошего,
в ком видно сразу по лицу,
что душу дьяволу задешево
продал со скидкой на гнильцу.

Нелепым парадоксом озабочен
я в темных ощущениях моих:
боюсь я чистых праведников очень,
и хочется грешить, увидя их.

Я не был отщепенец и изгой,
во все играл со всеми наравне,
но был неуловимо я другой,
и в тягость это было только мне.

Хоть у века дорога крута,
но невольно по ней мы влекомы;
нас могла бы спасти доброта,
только мы очень мало знакомы.

Незримый, невесомый, эфемерный —
обманчив дух вульгарной простоты:
способно вызвать взрыв неимоверный
давление душевной пустоты.

Любой народ разнообразен
во всем хорошем и дурном,
то жемчуг выплеснет из грязи,
то душу вымажет говном.

Устройство мира столь непросто,
что смотришь с горестью сиротства,
как истекает от прохвоста
спокойствие и превосходство.

Вражда развивает мой опыт,
а лесть меня сил бы лишила,
хотя с точки зрения жопы
приятнее мыло, чем шило.

Жестоки с нами дети, но заметим,
что далее на свет родятся внуки,
а внуки – это кара нашим детям
за нами перенесенные муки.

Ученье свет, а неученье —
потемки, косность и рутина;
из этой мысли исключение —
образование кретина.

Мы живем то в беде, то в засранстве,
мы туманим надеждами взор,
роль Мессии витает в пространстве,
но актеры – то срам, то позор.

Есть запахи у каждого лица,
и пахнуть по-иному нет возможности,
свой запах у плута, у подлеца,
у глупости, у страха, у надежности.

У времени всегда есть обстоятельства
и связная логическая нить,
чтоб можно было низкое предательство
высокими словами объяснить.

Нету вкрадчивей, нету сочней,
согревающей, словно вино,
нет кислотней и нет щелочней,
агрессивней среды, чем говно.

Владея к наслаждению ключом,
я славы и успеха не искал:
в погоне за прожекторным лучом
меняется улыбка на оскал.

Есть на свете странные мужчины:
вовсе не сочатся злом и ядом,
только духом дикой мертвечины
веет ниоткуда с ними рядом.

Я, дружа по жизни с разным сбродом,
знал от паханов до низкой челяди;
самым омерзительным народом
были образованные нелюди.

Очень зябко – про нечто, что вечно,
вдруг подумать в сомнении честном:
глас народа – глас Божий, конечно,
только пахнет общественным местом.

Наша разность – не в мечтаниях бесплотных,
не в культуре и не в туфлях на ногах;
человека отличает от животных
постоянная забота о деньгах.

От выпивки в нас тает дух сиротства,
на время растворяясь в наслаждении,
вино в мужчине будит благородство
и память о мужском происхождении.

Какие цепи мы ни сбросим,
нам только делается хуже,
свою тюрьму внутри мы носим,
и клетка вовсе не снаружи.

Друг мой бедный, дитя современности,
суеты и расчета клубок,
знает цену, не чувствуя ценности,
отчего одинок и убог.

Все книги об истории – поток,
печальным утешением текущий,
что век наш не беспочвенно жесток,
а просто развивает предыдущий.

Всегда в разговорах и спорах
по самым случайным вопросам
есть люди, мышленье которых
запор сочетает с поносом.

Свободу я ношу в себе,
а внешне – тих я и неловок
в демократической борьбе
несчетных банд и группировок.

Хотя повсюду царствует жлобство,
есть личная заветная округа,
есть будничного быта волшебство
и счастье от познания друг друга.

Мы сразу простимся с заботами
и станем тонуть в наслаждении,
когда мудрецы с идиотами
сойдутся в едином суждении.

Всегда стремились люди страстно
куда попало вон из темени
в пустой надежде, что пространство
освобождает нас от времени.

У нас весьма различны свойства,
но есть одно у всех подряд:
Господь нам дал самодовольство,
чтоб мы не тратились на яд.

Умеренность, лекарства и диета,
замашки опасаться и дрожать —
способны человека сжить со света
и заживо в покойниках держать.

Так Земля безнадежно кругла
получилась под Божьей рукой,
что на свете не сыщешь угла,
чтоб найти там душевный покой.

Толпа людей – живое существо:
и разум есть, и дух, и ток по нервам,
и даже очень видно вещество,
которое всегда всплывает первым.

Бал жизни всюду правит стая,
где каждый занят личной гонкой,
расчет и блядство сочетая
в душе возвышенной и тонкой.

Незримая душевная ущербность
рождает неосознанную прыть,
питая ненасытную потребность
себя заметным козырем покрыть.

Когда к публичной славе тянет личность,
то всей своей судьбой по совокупности
персона эта платит за публичность
публичной репутацией доступности.

Ты был и есть в моей судьбе,
хоть был общенья срок недолог;
я написал бы о тебе,
но жалко – я не гельминтолог.

Не только воевали и злословили
в течение столетия активного,
еще всего мы много наготовили
и для самоубийства коллективного.

Я очень пожилой уже свидетель
того, что наши пафос и патетика
про нравственность, мораль и добродетель —
пустая, но полезная косметика.

Хотя, стремясь достигнуть и познать,
мы глупости творили временами,
всегда в нас было мужество признать
ошибки, совершенные не нами.

Дети, вырастающие возле
каждого седого поколения,
думая об истине и пользе,
травят нас без тени сожаления.

Являясь то открыто, то украдкой,
но в каждом – и святом, и подлеце —
сливаются на время жизни краткой
творец, вампир и вор в одном лице.

Всегда вокруг родившейся идеи,
сулящей или прибыль, или власть,
немедленно клубятся прохиндеи,
стараясь потеснее к ней припасть.

Судить людей я не мастак,
поняв давным-давно:
Бог создал человека так,
что в людях есть говно.

Враги мои, бедняги, нету дня,
чтоб я вас не задел, мелькая мимо;
не мучайтесь, увидевши меня:
я жив еще, но это поправимо.

Должна воздать почет и славу нам
толпа торгующих невежд:
между пеленками и саваном
мы снашиваем тьму одежд.

Мир нельзя изменить, нет резона проклясть,
можно только принять и одобрить,
утолить бытия воспаленную страсть
и собой эту землю удобрить.

Когда без сожалений и усилий
душа моя порхнет за небосклон —
– Чего не шел? – спрошу я у Мессии.
– Боялся там остаться, – скажет он.