Хуан Хименес - Вечные мгновения

Как голос самой судьбы,
зовут петухи тоскливо,
и, сон раздвигая, люди
встают, как на край обрыва,

Когда обожгло зарею
разломы в сосновой кроне,
глаза он один не поднял,
далекий и посторонний.

Стихали слова вошедших,
и кротко сопели звери,
по-женски дохнуло дымом,
и даль распахнули двери.

И колос, вода и птица
яснели как на ладони,
но он не взглянул ни разу,
далекий и посторонний.

(Где видел теперь он воду
и птичий полет над нею,
откуда глядел он — навзничь,
как желтый сноп, цепенея?)

Но так и не подняв веки,
но так и не подав вести,
далекий и посторонний,
теперь на своем он месте.

(Он там начеку, простертый,
стоит, как река на шлюзе,
и жажда водою стала,
правдивейшей из иллюзий.)

Глаза он один не поднял
и, счеты сведя с судьбою,
навеки в себе остался
и стал наконец собою.

Первый
С корнем внутренним рожден ты,
проходящий по каменьям?

Со своею почвой сплавлен
так же ты, как я с моею?

Странствующий вместе с ветром,
у тебя наружный корень?

Сон к тебе слетает, точно
к средоточью и опоре?

Второй
И тебе громады-тучи
груз свой на плечи кладут?

Солнце гасит головешки
также и в твоем саду?

Ни во что ты тоже ставишь
всю нездешнюю тщету?

Третий
(соснам-людям)
Вы и здесь и там? Об этом
нам вы, людям, говорите?

Бесконечность ваши корни
одинаково магнитит?

Ваш доносится ветрами
этот тихий шум подзвездный?

Бор — единственный? И всякий —
тот и этот — только сосны?

Четвертый
От свинца глухих небес
ты скрываешься в дому?

Ждешь дня завтрашнего, чтобы
отослать его во тьму?

Родины своей не знать
даже в вечности ему?

Пятый
Краешек какого рая
перья облачков в кармине?

С упованием каким
ждешь конца, следя за ними?

Соскользнет ступня — в каком
море взгляд твой захлебнется?

Распадение дыханья
с верой! Гаснущие солнца!

Какая музыка в закате,
как полнозвучна и легка —
от необъятности покоя
она уходит в облака!

Я ухожу легко и твердо,
легко и твердо, вместе с ней,
как по волнам песка ступаю
во сне — в своем ребячьем сне.

Селенье белое, в пожаре
заката, ждет вдали меня,
селение, где все застыло
в последнем отблеске огня,
где крик над площадью распластан,
пронзительный застывший крик,
последний крик, который в туче,
в закатном пламени возник.

И в центре, в самом сердце крика, —
все, что ребенок увидал,
все, что хотел бы он увидеть,
все, что не видел никогда.

Все человечество — ребенок,
и я: ребенок ли, старик, —
я все ребенок, о найденыш,
потерянный мной — в тот же миг.

Море было огромнее неба.
Но огромней ли моря небо сейчас?
Море вышло навстречу — всей ширью,
и сужается — сзади нас.

То, что нас уносит, — не море?
Нас к лазури оно вознесет!
(То есть — к нам?) В моем сердце трепещущем
мироздания сердце живет.

(И становится море — черным,
одиночеством волн полно;
снова море — от края до края,
всюду море — и только оно.)

Высь, ты нас в небеса поднимаешь,
низвергаешь в пучину опять, —
бесконечное это круженье
суждено ли кому осознать?

Мирозданье, меня окружившее,
закружившее шар земной, —
что ты нам подаешь на ладони,
что ты просишь своей немотой?

Необъятность, глухая, слепая,
в моем сердце всегда трепещи
и в круженье своем непрерывном
цельность жизни и цель отыщи!

…Знаю, стала ты светом,
но не ведаю, где ты,
и не знаю, где свет.

Цвета, в которые свет одевает тело,
бодрят, будоражат, уводят от небытия;
идеи, в которые тень одевает душу,
гнетут, будоражат, мне не дают житья.

Зачем нам эти цвета, зачем нам идеи эти,
перемешавшие тень и свет?
Они существуют?
Или их нет?..
Их судьба, быть может, — светотени небытия?
Небытие меж светом и тенью — это судьба моя?

Нет, не Венера, ты —
одна, навсегда:
моя звезда вечерняя,
моя утренняя звезда.

Вспомни мои зеркала,
где отражалось тогда
все, что река унесла…
Не постарела вода.

Бездна одиночества одна.
И один идешь к ней издалека
одиноко, как одна волна
в одиноком море одинока.

Тебя цéлую, — солнца яркий свет
сливается с листвой, что им прогрета,
в поток единый; половодье света —
моя любовь, в которой смерти нет.

Но ни зеленый цвет, ни белый свет
не донесут мне от тебя привета;
прощаясь, миру оставляет лето
цвет солнца — темно-золотой: твой цвет.

Он — цвет твоей души; в твоих глазах
огонь струится, золотом мерцая;
день светозарный гаснет, в небесах
цвет золота на красный цвет меняя;
ты угасаешь; Но в твоих глазах —
мой мир и вера: жизнь моя земная!

Над слюдою речного плеса,
над стеклом в золотых отливах —
зачарованный берег в белых
тополях и зеленых ивах.

Бьется в русле уснувшем сердце,
льется в сонной излуке лето,
и реке упоенной снится
женский голос, и голос флейты.

Зачарованный берег… Ивы
окунулись в затон глубокий
и целуют во сне ветвями
золотое стекло затоки.

И рукою подать до неба,
и течет это небо сонно,
голубым серебром тумана
гладя водную гладь и кроны.

Примечтался сегодня сердцу
этот берег с плакучей ивой,
и решило оно за счастьем
плыть по воле волны сонливой.

Но у самой воды внезапно
на глаза навернулись слезы:
зачарованный голос песню
пел совсем у другого плеса.

Я не вернусь, и ночью,
молчащей, теплой, спокойной,
весь мир уснет под лучами
своей луны одинокой.

Тела моего здесь не будет,
и войдет свежий ветер
в открытые настежь окна,
чтобы справиться о моей душе.

Не знаю, будут ли ждать меня
из долгой двойной отлучки
и беречь воспоминания
со слезами и поцелуями.

Но будут цветы и звезды,
и вздохи, и надежды,
и поцелуи на улицах
под тенью ветвей и стен.

И опять прозвучит рояль,
как этой спокойной ночью,
но не будет того, кто слушает
задумчиво у моих окон.