Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира

Должно быть, жизнь и хороша,
Да что поймешь ты в ней, спеша
Между купелию и моргом,
Когда мытарится душа
То отвращеньем, то восторгом?

Непостижимостей свинец
Всё толще над мечтой понурой, —
Вот и дуреешь наконец,
Как любознательный кузнец
Над просветительной брошюрой.

Пора не быть, а пребывать,
Пора не бодрствовать, а спать,
Как спит зародыш крутолобый,
И мягкой вечностью опять
Обволокнуться, как утробой.

Nel mezzo del cammin di nostra vita[2]
Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть, —
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?

Впрочем — так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины — к причине,
А глядишь — заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами, —
Только есть одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.

Несчастный дурак в колодце двора
Причитает сегодня с утра,
И лишнего нет у меня башмака,
Чтобы бросить его в дурака.

… … … … … … … … … … … …

Кастрюли, тарелки, пьянино гремят,
Баюкают няньки крикливых ребят.
С улыбкой сидит у окошка глухой,
Зачарован своей тишиной.

… … … … … … … … … … … …

Курносый актер перед пыльным трюмо
Целует портреты и пишет письмо, —
И, честно гонясь за правдивой игрой,
В шестнадцатый раз умирает герой.

… … … … … … … … … … … …

Отец уж надел котелок и пальто,
Но вернулся, бледный как труп:
«Сейчас же отшлепать мальчишку за то,
Что не любит луковый суп!»

… … … … … … … … … … … …

Небритый старик, отодвинув кровать,
Забивает старательно гвоздь,
Но сегодня успеет ему помешать
Идущий по лестнице гость.

… … … … … … … … … … … …

Рабочий лежит на постели в цветах.
Очки на столе, медяки на глазах.
Подвязана челюсть, к ладони ладонь.
Сегодня в лед, а завтра в огонь.

… … … … … … … … … … … …

Что верно, то верно! Нельзя же силком
Девчонку тащить на кровать!
Ей нужно сначала стихи почитать,
Потом угостить вином…

… … … … … … … … … … … …

Вода запищала в стене глубоко:
Должно быть, по трубам бежать нелегко,
Всегда в тесноте и всегда в темноте,
В такой темноте и в такой тесноте!

Всю неделю над мелкой поживой
Задыхаться, тощать и дрожать,
По субботам с женой некрасивой
Над бокалом, обнявшись, дремать,

В воскресенье на чахлую траву
Ехать в поезде, плед разложить,
И опять задремать, и забаву
Каждый раз в этом всем находить,

И обратно тащить на квартиру
Этот плед, и жену, и пиджак,
И ни разу по пледу и миру
Кулаком не ударить вот так, —

О, в таком непреложном законе,
В заповедном смиренье таком
Пузырьки только могут в сифоне —
Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.

Сквозь ненастный зимний денек
У него сундук, у нее мешок —

По паркету парижских луж
Ковыляют жена и муж.

Я за ними долго шагал,
И пришли они на вокзал.
Жена молчала, и муж молчал.

И о чем говорить, мой друг?
У нее мешок, у него сундук…
С каблуком топотал каблук.

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.

Мне лиру ангел подает,
Мне мир прозрачен, как стекло,
А он сейчас разинет рот
Пред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом?

Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой.

Ремянный бич я достаю
С протяжным окриком тогда
И ангелов наотмашь бью,
И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.
Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.

Тогда, прилично шляпу сняв,
К безрукому я подхожу,
Тихонько трогаю рукав
И речь такую завожу:

«Pardon, monsieur[3], когда в аду
За жизнь надменную мою
Я казнь достойную найду,
А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,
Юдоль земную созерцать,
Напевы дивные внимать,
Крылами белыми сиять, —

Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадет
На грудь спаленную оно».

Стоит безрукий предо мной
И улыбается слегка,
И удаляется с женой,
Не приподнявши котелка.

Джон Боттом славный был портной,
   Его весь Рэстон знал.
Кроил он складно, прочно шил
   И дорого не брал.

В опрятном домике он жил
   С любимою женой
И то иглой, то утюгом
   Работал день-деньской.

Заказы Боттому несли,
   Порой издалека.
Была привинчена к дверям
   Чугунная рука.

Тук-тук — заказчик постучит,
   Откроет Мэри дверь, —
Бери-ка, Боттом, карандаш,
   Записывай да мерь.

Но раз… Иль это только так
   Почудилось слегка? —
Как будто стукнула сильней
   Чугунная рука.

Проклятье вечное тебе,
   Четырнадцатый год!..
Потом и Боттому пришел,
   Как всем другим, черед.

И с верной Мэри целый день
   Прощался верный Джон,
И целый день на домик свой
   Глядел со всех сторон.

И Мэри так ему мила,
   И домик так хорош,
Да что тут делать? Всё равно:
   С собой не заберешь.

Взял Боттом карточку жены
   Да прядь ее волос,
И через день на континент
   Его корабль увез.

Сражался храбро Джон, как все,
   Как долг и честь велят,
А в ночь на третье февраля
   Попал в него снаряд.

Осколок грудь ему пробил,
   Он умер в ту же ночь,
И руку правую его
   Снесло снарядом прочь.

Германцы, выбив наших вон,
   Нахлынули в окоп,
И Джона утром унесли
   И положили в гроб.

И руку мертвую нашли
   Оттуда за версту
И положили на груди…
   Одна беда — не ту.

Рука-то плотничья была,
   В мозолях. Бедный Джон!
В такой руке держать иглу
   Никак не смог бы он.

И возмутилася тогда
   Его душа в раю:
«К чему мне плотничья рука?
   Отдайте мне мою!

Я ею двадцать лет кроил
   И на любой фасон!
На ней колечко с бирюзой,
   Я без нее не Джон!

Пускай я грешник и злодей,
   А плотник был святой, —
Но невозможно мне никак
   Лежать с его рукой!»

Так на блаженных высотах
   Всё сокрушался Джон,
Но хором ангельской хвалы
   Был голос заглушен.

А между тем его жене
   Полковник написал,
Что Джон сражался как герой
   И без вести пропал.

Два года плакала вдова:
   «О Джон, мой милый Джон!
Мне и могилы не найти,
   Где прах твой погребен!..»

Ослабли немцы наконец.
   Их били мы, как моль.
И вот — Версальский, строгий мир
   Им прописал король.

А к той могиле, где лежал
   Неведомый герой,
Однажды маршалы пришли
   Нарядною толпой.

И вырыт был достойный Джон,
   И в Лондон отвезен,
И под салют, под шум знамен
   В аббатстве погребен.

И сам король за гробом шел,
   И плакал весь народ.
И подивился Джон с небес
   На весь такой почет.

И даже участью своей
   Гордиться стал слегка.
Одно печалило его,
   Одна беда — рука!

Рука-то плотничья была,
   В мозолях… Бедный Джон!
В такой руке держать иглу
   Никак не смог бы он.

И много скорбных матерей
   И много верных жен
К его могиле каждый день
   Ходили на поклон.

И только Мэри нет как нет.
   Проходит круглый год —
В далеком Рэстоне она
   Всё так же слезы льет:

«Покинул Мэри ты свою,
   О Джон, жестокий Джон!
Ах, и могилы не найти,
   Где прах твой погребен!»

   Ее соседи в Лондон шлют,
В аббатство, где один
   Лежит безвестный, общий всем
Отец, и муж, и сын.

Но плачет Мэри: «Не хочу!
   Я Джону лишь верна!
К чему мне общий и ничей?
   Я Джонова жена!»

Всё это видел Джон с небес
   И возроптал опять.
И пред апостолом Петром
   Решился он предстать.

И так сказал: «Апостол Петр,
   Слыхал я стороной,
Что сходят мертвые к живым
   Полночною порой.

Так приоткрой свои врата,
   Дай мне хоть как-нибудь
Явиться призраком жене
   И только ей шепнуть,

Что это я, что это я,
   Не кто-нибудь, а Джон
Под безымянною плитой
   В аббатстве погребен.

Что это я, что это я
   Лежу в гробу глухом —
Со мной постылая рука,
   Земля во рту моем».

Ключи встряхнул апостол Петр
   И строго молвил так:
   «То — души грешные. Тебе ж —
Никак нельзя, никак».

И молча, с дикою тоской
   Пошел Джон Боттом прочь,
И всё томится он с тех пор,
   И рай ему невмочь.

В селенье света дух его
   Суров и омрачен,
И на торжественный свой гроб
   Смотреть не хочет он.