Владислав Ходасевич - Тяжёлая лира

Измученные ангелы мои!
   Сопутники в большом и малом!
Сквозь дождь и мрак, по дьявольским кварталам
   Я загонял вас. Вот они,

   Мои вертепы и трущобы!
О, я не знаю устали, когда
Схожу, никем не знаемый, сюда,
   В теснины мерзости и злобы.

Когда в душе всё чистое мертво,
   Здесь, где разит скотством и тленьем,
Живит меня заклятым вдохновеньем
   Дыханье века моего.

   Я здесь учусь ужасному веселью:
Постылый звук тех песен обретать,
Которых никогда и никакая мать
   Не пропоет над колыбелью.

Ребенок спал, покуда граммофон
   Всё надрывался «Травиатой».
Под вопль и скрип какой дурманный сон
   Вонзался в мозг его разъятый?

Внезапно мать мембрану подняла —
   Сон сорвался, дитя проснулось,
Оно кричит. Из темного зила
   Вся тишина в него метнулась…

О, наших душ не потрясай
   Твоею тишиною грозной!
Мы молимся — Ты сна не прерывай
   Для вечной ночи, слишком звездной.

Нет у меня для вас ни слова,
   Ни звука в сердце нет,
Виденья бедные былого,
   Друзья погибших лет!

Быть может, умер я, быть может —
   Заброшен в новый век,
А тот, который с вами прожит,
   Был только волн разбег,

И я, ударившись о камни,
   Окровавлен, но жив, —
И видится издалека мне,
   Как вас несет отлив.

Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,
   Бруни его обучал мягкою кистью водить.
Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза
                              загляделись,
   В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву.
А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник,
   Много он там расписал польских и русских
                              церквей.

Был мой отец шестипалым. Такими родятся
счастливцы.
   Там, где груши стоят подле зеленой межи,
Там, где Вилия в Неман лазурные воды уносит,
   В бедной, бедной семье встретил он счастье свое.
В детстве я видел в комоде фату и туфельки мамы.
   Мама! Молитва, любовь, верность и смерть —
                              это ты!

Был мой отец шестипалым. Бывало, в «сороку-ворону»
   Станем играть вечерком, сев на любимый диван.
Вот на отцовской руке старательно я загибаю
   Пальцы один за другим — пять. А шестой — это я.
Шестеро было детей. И вправду: он тяжкой работой
   Тех пятерых прокормил — только меня не успел.

Был мой отец шестипалым. Как маленький лишний
                              мизинец
   Прятать он ловко умел в левой зажатой руке,
Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно
   Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле.
Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни
                              словом
   Не поминал, не роптал. Только любил помолчать.

Был мой отец шестипалым. В сухой и красивой
                              ладони
   Сколько он красок и черт спрятал, зажал, затаил?
Мир созерцает художник — и судит, и дерзкою волей,
   Демонской волей творца — свой созидает, иной.
Он же очи смежил, муштабель и кисти оставил,
   Не созидал, не судил… Трудный и сладкий удел!

Был мой отец шестипалым. А сын? Ни смиренного
                              сердца,
   Ни многодетной семьи, ни шестипалой руки
Не унаследовал он. Как игрок на неверную карту,
   Ставит на слово, на звук — душу свою и судьбу…
Ныне, в январскую ночь, во хмелю, шестипалым
                              размером
   И шестипалой строфой сын поминает отца.

Лоб —
Мел.
Бел
Гроб.

Спел
Поп.
Сноп
Стрел —

День
Свят!
Склеп
Слеп.

Тень —
В ад!

Полузабытая отрада,
Ночной попойки благодать:
Хлебнешь — и ничего не надо,
Хлебнешь — и хочется опять.

И жизнь перед нетрезвым взглядом
Глубоко так обнажена,
Как эта гибкая спина
У женщины, сидящей рядом.

Я вижу тонкого хребта
Перебегающие звенья,
К ним припадаю на мгновенье —
И пудра мне пылит уста.

Смеется легкое созданье,
А мне отрадно сочетать
Неутешительное знанье
С блаженством ничего не знать.

Когда меня пред божий суд
На черных дрогах повезут,

Смутятся нищие сердца
При виде моего лица.

Оно их тайно восхитит
И страх завистливый родит.

Отстав от шествия, тайком,
Воображаясь мертвецом,

Тогда пред стеклами витрин
Из вас, быть может, не один

Украдкой так же сложит рот,
И нос тихонько задерет,

И глаз полуприщурит свой,
Чтоб видеть, как закрыт другой.

Но свет (иль сумрак?) тайный тот
На чудака не снизойдет.

Не отразит румяный лик,
Чем я ужасен и велик:

Ни почивающих теней
На вещей бледности моей,

Ни беспощадного огня,
Который уж лизнул меня.

Последнюю мою примету
Чужому не отдам лицу…

Не подражайте ж мертвецу,
Как подражаете поэту.

Скорее челюстью своей
Поднимет солнце муравей;
Скорей вода с огнем смесится;
Кентаврова скорее кровь
В бальзам целебный обратится, —
Чем наша кончится любовь.

Быть может, самый Рим прейдет;
Быть может, Тартар нам вернет
Невозвратимого Марона;
Быть может, там, средь облаков,
Над крепкой высью Пелиона,
И нет, и не было богов.

Всё допустимо, и во всём
Злым и властительным умом
Пора, быть может, усомниться,
Чтоб омертвелою душой
В беззвучный ужас погрузиться
И лиру растоптать пятой.

Но ты, о Лила, и тогда,
В те беспросветные года,
Своим единым появленьем
Мне мир откроешь прежний, наш,
И сим отвергнутым виденьем
Опять залюбоваться дашь.