Роберт Браунинг - Стихотворения

Стальное море и берег вдали;
Большой полумесяц желтой луны;
Удивленный плеск маленьких волн –
Их дрему дерзко встревожил мой челн,
И в бухте я по глади волны
Врезаюсь в грудь песчаной земли.

Теплый берег морем пропах;
Три поля пройти, и вот уже дом;
Стук в ставню, слышен короткий треск,
Чиркает спичка, внезапный блеск,
И, тише сердец, что бьются вдвоем,
Голос звучит сквозь радость и страх.

О Галуппи[34], Бальдассаро, очень горестно узнать!
Но чтоб не понять вас, нужно слух и зренье потерять;
И хотя я вас и понял, очень грустно понимать.

Ваша музыка приходит, – что же вы в ней принесли?
Что в Венеции торговцы жили точно короли,
Где Сан-Марко стал, где дожи море звать женой могли?

Да, там вместо улиц море, и над ним дугою стал
Шейлоков тот мост с домами, где справляют карнавал.
Англии не покидал я, но как будто все видал.

Молодежь там веселилась – море теплое и май?
Бал с полуночи, а утром: "Музыка, еще играй!"?
Да уславливались: – "Завтра будет то же, так и знай!"?

Дамы были вот такие: круглы щеки, красен рот,
Личико ее на шее колокольчиком цветет
Над великолепной грудью, что склонить чело зовет?

Так любезно было, право: оборвать им речь не жаль,
Он поигрывает шпагой, а она теребит шаль,
Вы ж играете токкаты, и торжествен ваш рояль!

Эти жалобные терцы слышали они от вас?
Говорили эти паузы, разрешенья: "Смерти час!"?
Септимы жалели: "Или жизнь еще цветет для нас?"

"Счастлив был ты?" – "Да". – "Еще ты счастлив?" –
"Да. Ты разве нет?"
"Поцелуй!" – "А на мильонном оборвать – был мой совет?"
Настоянье доминанты требует себе ответ!

И октава отвечает. Хвалят вас, благодарят:
"Вот Галуппи! Вот так звуки! Может он на всякий лад!
Если мастер заиграет, я всегда замолкнуть рад!"

А потом вас покидали для веселий. А в свой день –
Доблесть, что гроша не стоит, жизнь, что кончилась
как тень, –
Смерть туда их уводила, где бессолнечная сень.

Но когда сажусь подумать, как на верный путь ступил,
Торжествую над природой, что секрет ее открыл,
Холод ваших нот приходит – и лишаюсь всяких сил.

Да, вы как сверчок загробный там, где дом сгорел дотла.
"Прах и пепел! Все Венеция расточила, чем жила.
Правда, что душа бессмертна… если здесь душа была.

Ваша, например; вы физик, изучили путь планет,
Вы любитель-математик; душу манит знанья свет.
Мотыльки боятся смерти, вы же не умрете, – нет!

А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.
Жатва вся ее – земная: смехом радости дыша,
Кончили они лобзанье, – уцелела ли душа?

Прах и пепел!" – вы твердите, и неотвратим удар.
Дамы милые, что с ними, и куда исчез пожар
Их кудрей над пышной грудью? Зябну, чувствую, что стар.

Есть, я узнал,
Звезда одна;
Как острый кристалл
Сверкает она.
То брызнет огнем,
То блеснет синевой,
Чтобы люди кругом
Изумились такой
Звезде, горящей огнем, синевой.

То как птица замрет, то свернется цветком;
Пусть другие довольны, Сатурном любуясь.
Пусть чужая звезда – это мир – что мне в том?
Душу мне подарила моя – и люблю я.

Мой ты слышала привет
В ночь безлунную вчера;
Не было тогда планет
Средь небесного шатра;
Тусклы были жизнь и свет.

Светлячок не проблестел,
Огоньки его мертвы,
И сверчок как онемел,
Нет и выкликов совы, –
Песнь звучит; то я запел.

И земля, глотая крик,
Корчится во сне от мук;
В небесах, мелькнув на миг,
Молния! – и дождик вдруг,
Точно кровь, сквозь свод проник.

Я словами в этот час
Все, что мог, тебе открыл!
Песня силой поднялась;
Песня выбилась из сил –
Лютня кончила рассказ.

Так всю ночь; стал сер восход,
Побелел болиголов.
Скоро новый день придет;
От его тугих часов
Скрылся я, он не найдет.

Что ж тебе мои слова,
Песнь моя, могли шепнуть?
Это ль: "Если жизнь едва
Держится еще за путь,
Тот, где падал свет сперва, –

На пути том друг мне есть,
Что от бед меня хранит.
Рад он ночь за день почесть,
Терпеливо сторожит,
Ставит это в долг и честь".

Только б не (боязнь гнетет):
"Значит, может хуже стать!
Жизнь двойная наша гнет,
Но чем эту песнь слыхать,
Лучше Бог пусть проклянет!

Если мрак ночной настал,
Ни луны и ни планет,
Даже луг не проблистал,
И лишь, молнии вослед,
Ливень шлет последний шквал,

Если мрет светляк в кусте,
И в удушливую ночь
Сад умолкнет в темноте, –
Может эта песнь помочь,
Давши образ пустоте?

Или муки сила в том,
Что сама целить сулит?
Смерть, – так и она с трудом?
Юность кончится – стоит
Образ твой перед концом".

И на вилле ни огня,
Окон зол и заперт взор!
Сад траву укрыл, где я
Стал, – как скрежетал забор
Пастью, выпустив меня!

Так, значит, с Шелли вы встретились раз?
И к вам подошел, быть может, он?
И разговор возник у вас?
Как странно все, как сон!

И до – вы прожили много дней,
И после – жизнь идет, ровна.
И мысль, что дрожь пробуждает во мне,
Для вас она смешна.

Я шел пустырем. Я смутно знал,
Что смысл и значение есть и в нем,
Но участок земли один сверкал
Среди пустоты кругом.

И с вереска там рука подняла,
И бережно я на груди сокрыл,
Одно лишь перо – перо орла.
Что было потом, я забыл.

Мертвое тело на плечи, и гимн начнем
Громко и вместе.
Мы покидаем их во мраке ночном,
Долы и веси.
Спят они, пока не раздастся в хлеву
Крик петушиный.
Не обагрила ль уже заря синеву
Горной вершины?
Здесь человеческий ум строг, горделив,
Весь – нетерпенье!
Что перед мыслью, готовящей взрыв,
Ночь отупенья?
Мы оставляем низинам поля и стада.
(Мгла поредела.)
В гору несем, где горние ждут города,
Мертвое тело.
К гордой вершине, что в холод и мрак
Тучи одели.
Вот огонек уж мигает, никак
В той цитадели!
Прямо над бездной вьется наш путь.
Двинемся чинно!
Жизнь его, – горным простором будь,
Наша – низиной!
Голову выше, знаком вам этот мотив,
Двинемся в ногу.
Это учитель тихо лежит, опочив.
Гробу дорогу!
Спите, деревни, поля и стада, во мгле,
Пахоты, спите!
Лишь на вершине он будет предан земле.
Прах возвратит ей!
Статен он был, могуч и красив лицом, –
Лик Аполлона!
К цели великой, в безвестьи, забыв обо всем,
Шел непреклонно.
Годы прошли чередой, и юности нет!
Как не бывало!
Плакал он: – "Новые люди за мной вослед!
Жизнь пропала!"?
Нет, – пусть другие плачут, – он не стонал!
(С милю осталось…)
Презрел он, вещий увидев сигнал,
Горе и жалость.
Миру объявлена им война;
В схватке со светом
"Что, – он спросил, – говорят письмена?
Что в свитке этом?
Все покажи мне, все слова мудреца!" –
Так говорил он.
Книгу мира он знал наизусть до конца,
Все изучил он!
Но полысел он, глаза как свинец,
Голос усталый.
Слабый сказал бы: "Можно и в жизнь наконец!
Время настало!"
Он говорил: "Что мне в жизни мирской?
Нужен мой дар ей?
Текст этот я изучил, но за мной
Весь комментарий.
Знать все на свете – таков мой удел,
Падать без жалоб!
И на пиру я до крошки б все съел,
Что ни лежало б!"
Даже не знал он: наступит ли миг
Успокоенья!
Жить он учился по строчкам книг
Без нетерпенья.
"Об украшенье, частях не хлопочи.
В замысле дело!
Прежде чем складывать в ряд кирпичи,
Думай о целом!"
(Настежь ворота: уснувший базар
В мареве дымном.
Что же? Помянем его могучий дар
Медленным гимном.)
Не научившись жить, он жить не мог.
Путь этот скользок!
Верил он твердо: не даст ему Бог
Сгинуть без пользы.
Плачут: "Безжалостен времени бег!
Жизнь, ты мила нам!"
Он: "Пусть вечность возьмет себе человек!
Жизнь – обезьянам".
Снова за книгу – и целую ночь над ней.
Calculus[35] знал он.
В бой, хоть свинца его очи мутней,
С tussis[36] вступал он.
Просят: "Учитель, пора отдохнуть!"
(По два – над бездной!
Узкой тропою идет наш прощальный путь.)
Все бесполезно.
Снова к занятьям и книгам своим.
С жаром дракона
Он (той священной жаждой томим)
Пил из флакона.
О, если жизнь нашу в круг замкнем
Жалкой торговли,
Жадно гоняясь за быстрым рублем,
Что в этой ловле?
Он же на Бога ту тяжесть взвалил
(Гордого ношей!),
Сделают пусть небеса, так он решил,
Землю хорошей.
Разве не им был прославлен ум,
Вся его сила?
Не пожелал он тратить жизнь наобум,
Точно кутила!
Он рисковал всей жизнью своей всегда:
Смерть иль удача!
"Смерти доверишься ты?" Ответил: "Да,
Жизнь не оплaчу!"
Медленно карлики здесь идут вперед:
Спорится дело.
Гордый, быть может, у самой цели умрет,
Жив неумело.
Карлик до сотни дойдет, – копит он
По единице.
Гордый, что целится в миллион,
Сотни лишится.
Карлику, кроме земли, ничего
В мире не надо!
Гордый от Господа, и лишь от него
Жаждет награды.
Смертью, его не убившей едва,
Весь изувечен,
Он и в бреду все бормотал слова
Греческой речи,
Oun разъяснив, предлогом epi овладев,
Дал он доктрину
Даже энклитики De, омертвев
Наполовину.
Здесь, на вершине, он покой обретет.
Слава вершинам,
Вам, честолюбцы пернатых пород,
Стаям стрижиным!
Пик одинокий! Мы на села взглянем опять,
Весело там им.
Только учитель решил не Жить, а Знать.
Спи же над нами!
Здесь метеоры летят, зреет гроза,
Падают тучи,
Звезды играют! Да хлынет роса
В час неминучий.
Здесь, дерзновенный, где кличут стрижи,
Прямо под твердью,
Выше, чем мир уверяет, лежи,
Скованный смертью.