Не долетев до Анадыря несколько километров, вертолет завис над посадочной площадкой, затем как птица, высматривающая добычу или местечко поудобнее, повертелся и приземлился: сюда должна была прийти машина скорой помощи и забрать больного.
Машина задерживалась, а день был великолепен, один из тех ярких, прозрачных, пронизанных теплом и солнцем дней, какие случаются в этом краю земли на исходе короткого северного лета, и пассажиры высыпали из вертолета. На носилках вынесли больного, и он лежал, жмурясь от света, с блаженным выражением лица, тоже вбирая в себя всю эту благодать. Вышли и летчики и отдельной группой стояли и беседовали в стороне.
Вдруг один из них, тот, что был помоложе и повыше ростом, быстро завертел шеей, затем, отпрыгнув как-то по-козлячьи, вприпрыжку, взлягивая длинными ногами в ботинках и синих форменных брюках, понесся вдоль края площадки. Ласка! Он увидел ласку! Юркий, грациозный зверек, тоже, по-видимому, соблазненный теплом, вылез на пригорок, чтоб понежиться под лучами солнца, не такого уж щедрого в этих широтах, и — тут же подвергся нападению человека. Зверушку увидели и другие. Первым за летчиком последовал парнишка лет пятнадцати, затем еще двое, одному, наверное, было уже двадцать, а другому и того больше. Крича, размахивая руками и спотыкаясь, они гнались за лаской. «Куда? Зачем?!» — крикнул я им, но они не слушали, а может, и не слышали, увлеченные погоней, все во власти внезапно вспыхнувшего атавистического чувства древнего охотника.
Конечно, это был чистейший атавизм — отрыжка привычки давних-давних лет, привычки, существовавшей у далеких предков и, право же, не украшающей нынешних людей. Ведь ласка была не нужна им. Они удовлетворяли мимолетную страсть. Для них это было неожиданное развлечение, для нее — негаданная беда.
К счастью, она была ловка и неуловима и быстро доказала свое превосходство в подобного рода соревнованиях. Подпустив людей на расстоянии двух-трех метров, она тут же исчезла, будто растворилась в земле, а затем, пока они растерянно шарили глазами по сторонам, появилась по другую сторону пригорка и, словно поддразнивая, вылезла на камень, присела на задние лапки и победоносно огляделась вокруг. Преследователи кинулись туда, но ее уже опять и след простыл. Теперь ее пушистый хвостик мелькнул среди старых бетонных труб, оставшихся, видимо, еще от тех времен, когда сооружалась площадка, и сваленных в кучу в траве. Нет, догнать и поймать ее вот так, голыми руками, оказалось совершенно немыслимым делом, и тогда они, распаленные и разозленные постигшей их неудачей, хотя их было четверо, а она одна, принялись швырять в нее камнями и палками, которых тоже валялось поблизости в изобилии. Оставшиеся у вертолета пассажиры и летчики онемели. Зачем же избивать ее, калечить камнями?! Игра — по началу это показалось игрой — вдруг обратилась у всех на глазах в нечто недостойное, низменное и позорное, позорное для всех нас, присутствующих, независимо от того, участвовали мы в этом или нет, в неоправданное насилие сильного над слабым. Четыре человека убивают маленького, не сделавшего никакого вреда, зверька. За что?!
К счастью, повторю еще раз, зверек вышел с честью из этого испытания. Он скрылся и больше уже не показывался. Благодаря ему мы не сделались свидетелями и соучастниками убийства.
Отряхнув соринки с брюк, летчик подошел к товарищам. Ах, если б он так же берег в себе человеческое, как заботился о чистоте одежды, и навсегда стряхнул с души то, что роняло его, но, кажется, его беспокоили только брюки. Он все еще был под впечатлением неожиданной охоты и погони, тяжело переводил дух. Товарищи ничем не выразили своего отношения к случившемуся, прерванная беседа возобновилась, как будто ничего не произошло. И тут меня, что говорится, прорвало:
— Как вам не стыдно, — возмущенно заговорил я, обращая свой гнев против него. — Вы дикарь! Цивилизованный дикарь!
Он удивленно молчал. Товарищи с недоумением уставились на меня. Сперва, казалось, он не понял, о чем речь; затем щеки его медленно покрылись румянцем, он не смотрел в глаза. Я рисковал нарваться на грубость, поскольку сам не очень подбирал выражения, но, к чести его, в ответ он не издал ни звука, не сделал попытки оправдаться. Сейчас, вспоминая, я думаю, что был излишне резок с ним. А может, так и надо было?
— Вы научились водить машину, сидеть за штурвалом, — продолжал я, — но забыли самое главное: что человек — разумный хозяин всему… Вы знаете, какой урон уже понесла природа, животный мир. Газеты читаете? Зачем вы ее хотели убить?
— Я не собирался ее убивать, — наконец проронил он.
— А камни?
Он не ответил, продолжая смотреть себе под ноги. Думаю все же, что мои слова дошли до него, и фраза «я не собирался ее убивать» была искренним выражением его чувства раскаяния: увлекся, а дальше вышло само собой.
Неожиданно подала голос девушка в розовой вязаной кофте, студентка-медичка, возвращавшаяся с практики, как это можно было понять по репликам, которыми она обменивалась на вертолете с бортфельдшерицей. Стоя поодаль, она с любопытством прислушивалась к разговору и, едва я отошел от летчиков, сказала:
— Она же хищница.
— Кто? — не понял я в первый момент.
— Ласка.
— А какое это имеет значение? А вам известно, милая девушка, что сейчас охраняются и хищники — орлы, белые медведи, тигры… Даже крокодил взят под защиту! Охраняется рыба…
— Рыбу можно съесть…
Для нее, этого и вправду милого по внешности создания, ценность представляло лишь то, что годилось для съедения! Я оторопел. Отдавала ли она себе отчет в том, что произносили ее подкрашенные губки, о чем высказывалась с такой непоколебимой уверенностью в своей правоте?
— Значит, вас волнует только то, чем можно набить брюхо?
Я умышленно употребил это грубое — «брюхо», чтоб пристыдить, заставить сильнее почувствовать примитивно-животный смысл сказанного ею. Неужели человек должен думать только о своей утробе?! Это же психология зверя! «А для чего ваша розовая кофта? Модная прическа? Накрашенные губы?» — хотелось мне крикнуть ей в лицо.
Нет, я не убедил ее. И не смутил. Ничуть. Это ясно сказали мне взгляд ее голубых, ничем не замутненных глаз и то, как она пожала плечами. Мы говорили на разных языках…
* * *
Память переносит в Иркутск, на встречу со студентами-выпускниками, завтрашними охотоведами. В Иркутском сельскохозяйственном институте единственный в стране факультет, готовящий специалистов охотничьего хозяйства, и, как мне сообщили в ректорате, идут туда только по призванию, выдерживая большой конкурс, отличные, смышленые ребята, чувствующие боль земли и готовые грудью встать за природу.
Зал был полон. Говорили об охоте. Не секрет, что охота и охотники вызывают ныне большие и заслуженные нарекания, а отсюда и бесконечные дискуссии на тему: что делать, как быть?
Ребята, и впрямь, оказались славные, любознательные, одержимые, бескомпромиссные, немного ехидные в споре и острые, каким и должен быть человек в двадцать лет. Они очень внимательно выслушали критику нравов, укоренившихся с некоторых пор в охотничьей среде, и тут же бурно запротестовали, стали решительно возражать, когда я, по их мнению, в чем-то допустил перехлест. Думается, что сами неиспорченные, они и меряли все своей мерой, применительно к собственным взглядам и вкусам.
Безусловно все сошлись на том, что моральный облик охотника — то главное и определяющее, от чего зависит все остальное.
В лесу человек с ружьем один на один с природой, остановить, или, как говорится, одернуть, пристыдить его некому, милиции рядом нет, и если отсутствуют сдерживающие начала, — горе зверю и птице. И тут не поможет никакое знание законов, ограничение норм отстрела, призывы к соблюдению порядка. Совесть и самодисциплина — вот что не даст совершиться злоупотреблению, единственная гарантия того, что природа не понесет урона.
— Да, да, — соглашались студенты. Все страстные охотники, они тем не менее понимали, что человек должен проявлять разумность и способствовать не истреблению, а приращению, умножению фауны. Собственно, этой цели они и хотели посвятить себя, избрав профессию охотоведа, обязанность которого позаботиться, чтоб никогда не перевелось живое богатство наших угодий.
Я уже считал, что тема исчерпана, все ясно, и в качестве иллюстрации на конец привел такой факт. Буквально накануне мне рассказал его один наш деятель охотничьего дела. Он был гостем у друзей, охотников соседней социалистической страны. Они пригласили его поохотиться на боровую дичь. Охотничьи угодья и вообще территория наших западных соседей не то, что наши: просторы ограничены, на учете каждый клочок земли. И охота строго регламентируемая. Там не пойдешь с ружьем куда вздумается. Куда поставили, там и стреляй, причем строго ограниченное число выстрелов. Отстрелял положенное количество патронов, попал, не попал — до свидания. Больше нельзя.
