Ознакомительная версия.
Путешествие по ночной Варшаве в дрожках
Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки.
Хоть в арсенале слов, наверно, слова есть тоньше
и верней,
но та, что с левой стороны, святая мышца в человеке
как бьется, как она тоскует!.. И ничего не сделать
с ней.
Трясутся дрожки. Ночь плывет. Отбушевал в Варшаве
полдень.
Она пропитана любовью и муками обожжена,
как веточка в Лазенках та, которую я нынче поднял,
как Зигмунта поклон неловкий, как пани странная
одна.
Забытый Богом и людьми, спит офицер
в конфедератке.
Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.
Пройдут недолгие века – напишут школьники
в тетрадке
про все, что нам не позволяет писать дрожащая рука.
Невыносимо, как в раю, добро просеивать сквозь
сито,
слова процеживать сквозь зубы, сквозь недоверие —
любовь…
Фортуну верткую свою воспитываю жить открыто,
надежду – не терять надежды, доверие – проснуться
вновь.
Извозчик, зажигай фонарь на старомодных крыльях
дрожек.
Неправда, будто бы он прожит, наш главный полдень
на земле!
Варшава, мальчики твои прически модные ерошат,
но тянется одна сплошная раздумья складка на челе.
Трясутся дрожки. Ночь плывет. Я еду Краковским
Предместьем.
Я захожу во мрак кавярни, где пани странная поет,
где мак червонный вновь цветет уже иной любви
предвестьем…
Я еду Краковским Предместьем.
Трясутся дрожки.
Ночь плывет.
Здесь птицы не поют,
деревья не растут,
и только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
над нашей родиною дым,
и, значит, нам нужна одна победа,
одна на всех, мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
и все ж бессилен он.
Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный,
десятый наш, десантный батальон.
Едва огонь угас —
звучит другой приказ,
и почтальон сойдет с ума, разыскивая нас.
Взлетает красная ракета,
бьет пулемет неутомим,
и, значит, нам нужна одна победа,
одна на всех, мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
и все ж бессилен он.
Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный,
десятый наш, десантный батальон.
От Курска и Орла
война нас довела
до самых вражеских ворот… Такие, брат, дела.
Когда-нибудь мы вспомним это
и не поверится самим,
а нынче нам нужна одна победа,
одна на всех, мы за ценой не постоим.
Нас ждет огонь смертельный,
и все ж бессилен он.
Сомненья прочь. Уходит в ночь отдельный,
десятый наш, десантный батальон.
«Я вас обманывать не буду…»
Я вас обманывать не буду.
Мне вас обманывать нельзя:
обман и так лежит повсюду,
мы по нему идем, скользя.
Давно погашены улыбки,
вокруг болотная вода,
и в том – ни тайны, ни ошибки,
а просто горе да беда.
Когда-то в молодые годы,
когда все было невдомек,
какой-то призрачной свободы
достался мне шальной глоток.
Единственный. И без обмана
средь прочих ненадежных снов,
как сладкий яд, как с неба манна,
как дар судьбы без лишних слов.
Не в строгих правилах природы
ошибку повторять свою,
поэтому глоток свободы
я долго и счастливо пью.
«Поэтов травили, ловили…»
Поэтов травили, ловили
на слове, им сети плели;
куражась, корнали им крылья,
бывало, и к стенке вели.
Наверное, от сотворенья,
от самой седой старины
они как козлы отпущенья
в скрижалях земных учтены.
В почете, и всё ж на учете,
и признанны, но до поры…
Вот вы рядом с ними живете,
а были вы с ними добры?
В трагическом их государстве
случалось и празднествам быть,
и все же бунтарство с мытарством
попробуй от них отделить.
Им разные тракты клубили,
но все ж в переделке любой
глядели они голубыми
за свой горизонт голубой.
И слова рожденного сладость
была им превыше, чем злость.
А празднества – это лишь слабость
минутная. Так повелось.
Я вовсе их не прославляю.
Я радуюсь, что они есть.
О, как им смешны, представляю,
посмертные тосты в их честь.
«Немоты нахлебавшись без меры…»
Немоты нахлебавшись без меры,
с городскою отравой в крови,
опасаюсь фанатиков веры
и надежды, и поздней любви.
Как блистательны их карнавалы —
каждый крик, каждый взгляд, каждый жест…
Но зато как горьки и усталы
окончания пышных торжеств!
Я надеялся выйти на волю.
Как мы верили сказкам, скажи?
Но мою злополучную долю
утопили во зле и во лжи.
От тоски никуда не укрыться,
от природы ее грозовой.
Между мною и небом – граница.
На границе стоит часовой.
Долго гордая упряжка
через жизнь меня везла,
и счастливая ромашка
на пути моем росла.
Ехал я, еще не старый,
якоря свои рубя,
и какие-то гитары
предлагали мне себя.
Что-то бури предвещало,
бормотало все о том…
Время сказок не прощало —
это скажется потом.
Все потом: и сожаленье,
что не выпало посметь,
и везенье, и прозренье,
и раскаянье, и смерть.
И пронзенный этим знаньем,
все запомнив назубок,
перед главным наказаньем
призадумался ездок,
не прося услад у Бога,
не прельщаясь на обман…
Все равно одна дорога —
пыль, разлука да туман.
На углу у гастронома,
на стеченье мостовых
как два древних астронома —
два печальных постовых.
Что ж вы дремлете, ребята?!
Собирайте-ка отряд:
недалече от Арбата
снова в Пушкина палят!
Похудевший и небритый,
приложась щекой к земле,
он о п я т ь лежит убитый
с грустной думой на челе.
Пистолет старинный рядом,
весь сюртук уже в крови,
где-то, за потухшим взглядом —
крик надежды и любви.
Пушкин, Пушкин, счет обидам —
очень грустная статья.
Но неужто быть убитым —
привилегия твоя?
Пистолет стреляет прямо,
да молва спешит в обход…
Ах, ни бронза и ни мрамор
не спасают от забот.
И опять невежда скромный
выбегает на Тверской
и огромный перст погромный
водружает над Москвой.
И опять над постаментом
торопливым инструментом
водружают монумент,
как эпохи документ.
Большая перемена
(школьная песенка)
Долгий звонок соловьем пропоет в тишине,
всем школярам перемену в судьбе обещая.
Может, затем, чтоб напомнить тебе обо мне,
перемена приходит большая.
Утро и ночь проплывают за нашим окном.
Хлеб и любовь неразлучными ходят по кругу.
Долгий звонок… Мы не раз еще вспомним о нем,
выходя на свиданье друг к другу.
Время не ждет. Где-то замерли те соловьи.
Годы идут. Забываются школьные стены.
Но до конца… Это, видимо, в нашей крови
ожиданье большой перемены.
«Среди стерни и незабудок…»
Среди стерни и незабудок
не нами выбрана стезя,
и родина – есть предрассудок,
который победить нельзя.
«Живые, вставай-подымайся…»
Живые, вставай-подымайся,
будь счастлив, кто снова живой,
на первый-второй рассчитайся,
ряды поредевшие сдвой.
Чисты ваши тонкие руки,
ясна ваших глаз синева.
Цена на минувшие муки
ничтожна, как дым и слова.
Чем дальше от юности дерзкой,
тем ближе мы к черной земле,
и отсветы бури вселенской
лежат как печать на челе.
И все неподатливей струны,
и с каждой минутой трудней
увидеть в усмешке фортуны
улыбку надежды своей.
Но если сержанта былого
из тьмы появляется лик,
душа моя, честное слово,
опять замирает на миг.
И если учитель ворчливый
к доске предлагает пройти,
иду я, как мальчик счастливый,
и верю, что всё – впереди.
«Песенка короткая, как жизнь сама…»
Песенка короткая, как жизнь сама,
где-то в дороге услышанная,
у нее пронзительные слова,
а мелодия почти что возвышенная.
Она возникает с рассветом, вдруг,
медлить и врать не обученная,
она как надежда из первых рук
в дар от природы полученная.
От дверей к дверям, из окна в окно
вслед за тобой она тянется.
Все пройдет, чему суждено,
только она останется.
Песенка короткая, как жизнь сама,
где-то в дороге услышанная,
у нее пронзительные слова,
а мелодия почти что возвышенная.
Ознакомительная версия.
