Алексей Недогонов - Дорога моей земли

Они такой не знали перемены,
не ведали моторной высоты;
они со мной летели из-под Вены —
воздушные австрийские цветы.

Могло казаться, что они — из дыма,
что облачко вот этих лепестков
рукою ветра сорвано незримо
в густом саду альпийских облаков.

…Рассвет,
Карпаты.
Ветер глухо воет.
Я вниз смотрю. И в заревом огне
сквозь трепетный оконный целлулоид
Россия пробивается ко мне.

Сквозной тысячеверстной полевою
лежит она в скрещении дорог…
Перед полуднем над моей Москвою
кружился иностранный лепесток.

Он был в туманной дымке, как баллада.
Его, без напряженья, с высоты
магнитом ботанического сада
притягивали русские цветы.

…В австрийской вазе с влагою Дуная,
как память о поверженной земле,
стоит, о Венском лесе вспоминая,
букет победы на моем столе.

Его степные ветры опалили,
на нем —
чужих сухих лучей следы;
стоит и ждет
букет австрийских лилий
прикосновенья утренней звезды.

Два бессмертия у Волги —
устье и исток.
Две тревоги у солдата —
Запад и Восток.

Две надежды у деревьев —
осень и весна.
Две заботы у солдата —
пушка и война.

Два проклятья у солдата —
где тепло и кров?
Два желанья у невесты —
чтобы жив-здоров.

Два проклятья у невесты —
почта и тоска.
Три санбата у солдата
и одна рука.

Горы горя у солдата:
«Будет ли верна?»
«Не нашел ли где другую?» —
думает она.

Встретил их цветами счастья
волжский городок.
…Два бессмертия у Волги —
устье и исток.

Ехал казак по Балканам
в дальний край донской,
где ястреба над курганом
кружат день-деньской,
где зарыты казаки в бел-горюч песок,
где над степями военной славы ходит ветерок.

   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!

Едет казак на буланом
по степи донской,
кланяется кураганам,
Дону машет рукой.
Над колхозной сторонкой слышен топот копыт.
Слева и справа шумит пшеница и ветерок шумит.

   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!

Вспомнил пути до Берлина
молодой казак:
города Украины,
гром лихих атак,
рейды через Балканы, бой в чужом городке
и донской ветерок победы, эх, на Дунай-реке!

   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!

Едет казак по станице:
бьет поклон лоза,
у жены на реснице —
светлая слеза,
— Здравствуй, здравствуй, родимый, — дом зовет
   на порог.
Под вечерок казаков скликает, эх боевой ветерок!

   Вей, ветерок,
   степной говорок,
   над простором дорог,
   спутник веселый,
   мой донской ветерок!

Звезд тишина неизменная.
Сумерек зыбкая просинь.
Первая послевоенная,
милая, русская осень.

Тихо пришла она — вкрадчивая,
судя по звукам — тугая,
песни и дни укорачивая,
свет в куренях зажигая.

В пору такую караичи
к лунным лучам приторочены,
в пору такую, играючи,
пробуют усики заячьи
танковый след вдоль обочины…

Все мне и любо и дорого:
и безразличьем простора
суженное до шороха
сердцебиенье мотора;

и журавлиная ижица,
что под луной воровато
древней дорогою движется
к знойному устью Евфрата;

и неземная, отпетая,
вешняя юность акаций…
Осень относится к этому
с невозмутимой прохладцей.

Кочет горластый
неистово
прясла и птичник окликал.

…Осень сады перелистывает
после учебных каникул.

Как светлая память,
бессмертна далекая быль.
Сыновней любовью
я землю свою полюбил
за сказку рассвета,
в которой простор да ковыль,
в которой над стрепетом
коршун погибель трубил;

за сказку рассвета,
в которой запевки свои
дарили казачки
чубатым лихим женихам,
в которой ночами
гремели в садах соловьи,
последние звезды
наоткуп отдав петухам.

Сыновней любовью
я землю свою полюбил:
я в детстве на ней
молодые деревья сажал,
и зверя степного
на ней я впервые убил,
на ней в поединке
впервые бесстрашье стяжал…

Я ввек не забуду иную,
суровую быль:
на милой равнине —
следы орудийных колес,
следы отступлений,
степная летучая пыль,
да в небе над пылью
германский —
с крестом —
бомбовоз.

Проклятье фашисту!
Он танком тюльпаны глушил,
он листьями яблонь
баварских кормил лошадей,
седых коммунистов
у двери петлею душил,
пытал и пожаром,
и мукой библейских гвоздей!

Что может быть злей
и суровей возмездья земли,
вскормившей своими хлебами
таких сыновей,
которые с гневом ее
до Берлина дошли,
нигде не забыв
милосердья России своей?

За сотни верст, в России, сердцу милой,
лучами лун и солнц неодолим,
зимы гигантский лебедь белокрылый
летает над Отечеством моим.

Мы гордо вспоминаем на чужбине
всю красоту родных долин зимой:
мороз в Москве, метель на Украине,
сибирский кедр под звездной бахромой,

поземки ветра вдоль дорог похода,
январский снег над шпилями Кремля…

Руси благословенная природа —
священная советская земля!

Как подули железные ветры Берлина,
как вскипели над Русью военные грозы!
Провожала московская женщина сына…
Материнские слезы,
материнские слезы!..

Сорок первый — кровавое, знойное лето.
Сорок третий — атаки в снега и морозы.
Письмецо долгожданное из лазарета…
Материнские слезы,
материнские слезы!..

Сорок пятый за Вислу идет расставанье,
землю прусскую русские рвут бомбовозы.
А в России не гаснет огонек ожиданья —
материнские слезы,
материнские слезы!..

Пятый снег закружился, завьюжил дорогу
над костями врага у можайской березы.
Сын седой возвратился к родному порогу…
Материнские слезы,
материнские слезы!..

К полудню дождик был обещан
нещадным зноем тишины, —
и вот полил он, как из трещин
раздвинутой голубизны.

Он измывался над цветами,
а те, смеясь, в садах живых
тянули узенькими ртами
соломки струек дождевых.

Скучал, под молнией белея,
беседки зыбкий боровик.
В конце заплаканной аллеи —
пирамидальный дождевик.

По саду женщина бродила,
ждала кого-то в полумгле…
Не все ль равно, где это было:
в Белграде, в Минске иль в Орле?

А мне б хотелось, мне б желалось,
чтоб этой женщиной была
та, что со мною расставалась
и перед боем согревалась
лампадкой моего тепла.

Под ветром, стонущим во мраке,
в земле, под проливным дождем
ракеты иль свистка к атаке
мы все, как избавленья, ждем.

Тупая боль свела суставы
и ломит в ледяной воде.
(Я б внес в пехотные уставы
параграф о таком дожде!)

Боями местного значенья
не провести солдат, кто здесь
молчанием ожесточенья,
как порохом, пропитан весь.

Не зря ведется счет минутам
безмолвным, пересохшим ртом:
вторую ночь под ливнем лютым
мы землю греем животом.

И проступает сквозь молчанье
решимость — встать и в полный рост
идти сквозь дождь на одичанье
немецких пулеметных гнезд.

Идти вперед сквозь ливня чащи,
забыть, что твой окоп — не дом:
пусть нам не сладко, но не слаще
в траншеях немцу под дождем.

Пока не вспыхнули зарницы
под легким пухом облаков,
нагрянь виденьем!
До границы
последний километр цветов!

А там пойдет земля чужая,
подвластная твоим пятам:
ты, все дожди опережая,
пройдешь по вражеским цветам.

…Любовь моя!
Вот здесь, в размытом
окопе, выбранном на миг,
своей тоскою, как магнитом,
я к телу твоему приник.

Как мне тепло от расставанья,
исчезнувшего вдруг в мечте,
от сладкого воспоминанья
о недоступной теплоте!

Мне больно было в те мгновенья,
когда, не овладев собой,
я жил до умопомраченья
опасной нашею судьбой.

Но перед боем слабость эту
я принимал как трубный звук:
коль есть враги — покоя нету,
коль нет покоя — нет разлук!

Походный отдых безотраден:
сарматской тучей мрак примят;
и гром и ядра крупных градин
по кровлям раненым гремят.

Мы вечером на полустанке
в унгарской мызе для троих
шинели чиним, а портянки
без печки сушим, сев на них.

До дремы сократив ночевку,
в Коломну из чужой страны
пишу я письма под диктовку
неосторожной тишины.

Как сторож писем на чужбине,
«ТТ» улегся на столе,
с восьмью в остывшем магазине,
с девятым — запасным —
в стволе.

Хозяйка, молча спички вынув,
как стеклодув, дыша в золу,
прикладами от карабинов
растапливает печь в углу.

И вижу я кусочек рая
в огне, дремавшем, как сова:
веселым пламенем играя,
трещат шварцвальдские дрова.

Трещат! Стреляют без осечки.
Сорочьим треском полон дом…

И потянуло вдруг от печки
дымками панихидной свечки,
смолою,
краской и дождем.

Мы шли домой по следу пятен:
вдоль европейских городков —
круги, ручьи,
квадраты вмятин
копыт,
колес
и башмаков.

Через долины штурмовые,
вдоль городов,
садов
и рвов,
без поездов —
мы шли в Россию,
назад,
стрелою тех следов.

Тех, что остались от движенья
машин,
людей
и лошадей,
что стали тенью отраженья
неумирающих дождей.

Мы шли в Россию. И над нами
летело, весело гудя,
из солнца сотканное знамя
победоносного дождя.

В рукоплескание Державы
полки спасителей Земли
через умытые заставы
на площадь Красную вошли…

Я верил, что мелькнут во взоре
лучи гранитного огня,
что каска в черном лабрадоре
не отразится без меня!

Запомни дату:
в сорок пятом,
в июне, у Москвы-реки,
на Красной площади квадратом
стояли сводные полки.

Еще с утра, еще сначала,
полудня не перегодя,
на серебре фанфар звучала
святая музыка дождя, —

дождя, знакомого солдатам
по тем местам — подъемам, скатам,
где каждый мок, стрелял, вставал,
чтоб, сблизившись с врагом проклятым,
убить, сразить его прикладом
иль очередью.
Наповал.
Под адским ливнем.

Над парадом
шел дождь и не переставал.

Дождь, под которым мы трудились
на ратном поле, под свинцом,
где врукопашную сходились
с фашистами — к лицу лицом…

Качнув штыки,
   знамена,
     каски,
герои битв прошли во всем
неповторимом,
словно в сказке,
великолепии своем.

Дождь омывал знамена славы,
шумевшие в чужом краю
у Кенигсберга и Либавы,
у Будапешта и Моравы, —
в неостывающем бою;

шумевшие на поле брани
от Альп до северной волны
и кончившие путь на грани
Берлина —
на меридиане
остановившейся войны.

За сводными — в конце колонны,
опущенные на древках,
качнулись прусские знамена
у победителей в руках.

Они как будто слезным взглядом
окидывали всех,
кто рядом
над их концом торжествовал,
склонив к ногам их…

Над парадом
шел дождь.
И не переставал.

Я вновь, мой друг, с тобой сегодня.
Закрой глаза, со мной пройди:
вот видишь — берег,
пристань,
сходня…
В тот день над Волгой шли дожди…

Я не забуду час прощанья
с тобой, мой друг,
любовь моя:
в тот час слезою заклинанья
благословила ты меня.

Не удержавшись от стремленья,
дыханья не переводя,
я поцелуем снял в волненье
с твоих ресниц слезу терпенья.
— Ты плачешь?
— Это от дождя…

Все проясняется с годами.
Пусть нынче верится тебе,
что дождь был третьим между нами —
в твоей судьбе,
в моей судьбе.

Шумя, он вновь идет Москвою,
ее проулками тесним.
Ты с непокрытой головою
выходишь в дождь.
Ты дружишь с ним.

Он — светлый знак в твоей надежде,
незатемненный знак того,
что ты пройдешь со мной, как прежде,
садами счастья моего…

Не зря я видел сквозь метели,
сквозь бой, сквозь ветер дождевой —
на самой трудной параллели —
с открытой дверью домик твой.