сад этот любит тебя.
тоненький стебель губя.
свет невозможен без тьмы.
так же как Бог – это мы.
ивы бегут от Янцзы.
нежный открыв лепесток.
если учитель готов.
Два шлемоблещущих воинства друг против друга
молча стоят в ожиданье
сигнала к сраженью.
«Стоит ли вам начинать? – вопрошает округа. —
Вас уже нет, этой брани
бесплотные тени».
Завтра, сегодня, вчера – таковы ипостаси
бога, которому имя
Безмолвная Вечность,
где, разбегаясь кругами в усталом согласье,
чуждая яня и иня,
течет бесконечность.
Выломать стрелки часов? Отравить ли кукушку?
Что на дворе за столетье?
Не знаем – и ладно.
Может ли жизнь, окончательно давши усушку
и уходя уже в нети,
как нить Ариадны,
снова смотаться в клубок? Мы привыкли, что в поле
днем распускаются маки,
хотя понимаем:
нету ни поля, ни маков – по собственной воле
мы как условные знаки
их воспринимаем.
Садом камней очарован, ты бродишь в надежде
точку найти, из которой
увидишь все камни.
Тщетно! Один ускользнет от тебя, как и прежде,
и догадаешься скоро,
что это – ты сам. Не
надо меняться – и так мы подобны Протею
тем, что лицо на обличья
меняем всечасно.
Мы – это чьи-то о нас рассужденья, идеи,
разноречивые притчи,
хранящие нас, но
стоит последней из них отзвучать – и прервется
нить сопричастья живого,
но путь в Капернаум,
он никогда не исчезнет из будущих лоций,
ибо помета есть слова
священного: АУМ.
Скажите, если в старом экипаже
всё заменить: начать с колес, затем
рессоры, оси, дуги, верх и полость, —
получится ли новый экипаж
или отремонтированный старый?
Как быть тому, кто держится зубами
за ветку, чтобы в пропасть не сорваться,
когда учитель задает вопрос?
Ответишь – в тот же миг сорвешься в пропасть,
а промолчишь – невежей прослывешь.
Попробуйте полировать кирпич.
Добьетесь ли, снимая слой за слоем,
того, что выйдет зеркало у вас,
и если да, то сможете ли в нем
увидеть отраженье кирпича?
Кто сказал, что у нас на ладони зеленые ягоды?
Не они ведь себя, а мы их окрестили зелеными.
Где уверенность в том, что пред нами японская пагода,
а не рубленая православная церковь с иконами?
Есть китайский философ, который однажды посетовал:
«Вот бы в бабочку мне превратиться каким-нибудь способом!»
С той поры он в сомнении – сам захотел ли он этого
или бабочка стать захотела китайским философом?
Чем обширнее знания, тем недоступнее истина.
Крикнет вахтенный: «Индия!», а на поверку – Америка.
Десять тысяч предметов – балласт, что набрали вы – мысленно
надо выбросить, чтобы отчалить от этого берега.
Что вы чувствуете – если можно, ответьте при случае, —
став босыми ногами на землю? Прошу не увиливать!
Что? Песок, говорите? Щебенка? Травинка колючая?
Как же так, неужели ступни свои не ощутили вы?
Как зыбок мир, как призрачны границы!
Вчера я с интересом наблюдал,
как склевывает зернышки синица,
и вот уже я сам синицей стал
и, зачирикав, крылышки расправил.
Несчастный человек! Как он устал
от выдуманных им самим же правил.
Нет чтобы мир открыть как будто вновь!
Вот я слова местами переставил:
«Любовь есть вечность, вечность есть любовь»,
и вдруг приходит тема, как из бездны:
монах, заставши вора, – «Приготовь
побольше узел, – говорит, – любезный,
сейчас одежды я с себя сниму».
Довольный, канул вор в ночи беззвездной,
Монах же, голый, все глядел во тьму
и сокрушался, что, увы, не властен
луну вот эту подарить ему.
Как мало надо, в сущности, для счастья!
Из паутины собственной души
соткать узор всеобщего причастья,
и человечество из пустоши,
мертвеющей от вереска и дрока,
из этой первозданнейшей глуши
преобразилось бы в мгновенье ока
в могучее лесное братство. Там,
где дышит Запад травами Востока,
воздвигнем мы тысячелетний храм
и будем свечи в нем гасить ночами,
чтобы незримый свет являлся нам,
и слушать голос вечного молчанья.
Ах, если б я был ламтитумом
В хихиковой фиговой роще,
Сыграл бы я всем нибумбумам
Тирлямчик из тех, что попроще.
А если в краю ламтитумовом вдруг
Тирлямка моя оборвется,
Пусть холмик зеленый мне
