«Часто с тобою мы спорили…»
Часто с тобою мы спорили…
Умер! Осилить не мог
Сердцем правдивым и любящим
Мелких и крупных тревог.
Кончились споры. Знать, правильней
Жил ты, не вкривь и не вкось!
Ты победил, Галилеянин!—
Сердце твое порвалось…
Пред великою толпою
Музыканты исполняли
Что-то полное покоя,
Что-то близкое к печали;
Скромно плакали гобои
В излияньях пасторальных,
Кружевные лились звуки
В чудных фразах музыкальных…
Но толпа вокруг шумела:
Ей нужны иные трели!
Спой ей песню о безумье,
О поруганной постели;
Дай ей резких полутонов,
Тактом такт перешибая,
И она зарукоплещет,
Ублажась и понимая…
«В темноте осенней ночи…»
В темноте осенней ночи —
Ни луны, ни звезд кругом,
Но ослабнувшие очи
Видят явственней, чем днем.
Фейерверк перед глазами!
Память вздумала играть:
Как бенгальскими огнями
Начинает в ночь стрелять:
Синий, красный, снова синий…
Скорострельная пальба!
Сколько пламенных в ней линий, —
Только жить им не судьба…
Там, внизу, течет Нарова —
Все погасит, все зальет,
Даже облика Петрова
Не щадит, не бережет.
Загашает… Но упорна
Память царственной руки:
Царь ударил в щеку Горна,
И звучит удар с реки.
«Еще покрыты льдом живые лики вод…»
Еще покрыты льдом живые лики вод
И недра их полны холодной тишиною…
Но тронулась весна, и — сколько в них забот,
И сколько суеты проснулось под водою!
Вскрываются нимфей дремавших семена,
И длинный водоросль побеги выпускает,
И ряска множится… Вот, вот она, весна, —
Открыла полыньи и ярко в них играет!
Запас подземных сил уже давно не спит,
Он двигается весь, прикормлен глубиною;
Он воды, в прозелень окрасив, породнит
С глубоко-теплою небесной синевою…
Ты, старая душа, кончающая век, —
Какими ты к весне пробудишься ростками?
Сплетенья корневищ потребуют просек,
Чтобы согреть тебя весенними лучами.
И в зарослях твоих, безмолвных и густых,
Одна надежда есть, одна — на обновленье:
Субботний день к концу… Последний из твоих…
А за субботой что? Конечно, воскресенье.
«Вот — мои воспоминанья…»
Вот — мои воспоминанья:
Прядь волос, письмо, платок,
Два обрывка вышиванья,
Два кольца и образок…
Но — за теменью былого —
В именах я с толку сбит.
Кто они? Не дать ли слова,
Что и я, как те, забыт!
В этом — времени учтивость,
Завершение всему,
Золотая справедливость:
Ничего и никому!..
«С простым толкую человеком…»
С простым толкую человеком…
Телега, лошадь, вход в избу…
Хвалю порядок в огороде,
Хвалю оконную резьбу.
Все — дело рук его… Какая
В нем скромных мыслей простота!
Не может пошатнуться вера,
Не может в рост пойти мечта.
Он тридцать осеней и весен
К работе землю пробуждал;
Вопрос о том, зачем все это, —
В нем никогда не возникал.
О, как жестоко подавляет
Меня спокойствие его!
Обидно, что признанье это
Не изменяет ничего…
Ему — раек в театре жизни,
И слез, и смеха простота;
Мне — злобы дня, сомненья, мудрость
И — на вес золота мечта!
«Старый дуб листвы своей лишился…»
Старый дуб листвы своей лишился
И стоит умерший над межою;
Только ветви кажутся плечами,
А вершина мнится головою.
Приютил он, будучи при жизни,
Сиротинку-семя, что летало,
Дал ему в корнях найти местечко,
И оно тихонько задремало.
И всползла по дубу повилика,
Мертвый остов зеленью одела,
Разубрала листьями, цветами,
Придала как будто облик тела!
Ветерок несется над межою;
Повилика венчики качает…
Старый дуб в обличии забытом
Оживает, право — оживает!
«Мельчают, что ни день, людские поколенья…»
Мельчают, что ни день, людские поколенья!
Один иль два удара в них судьбы, —
Как паралитики, лишаются движенья,
Как неврастеники, являют исступленья,
И спины их сгибаются в горбы.
О, сколько хилости и вырождений с детства!
И им-то, слабым, в будущем грозят
Такие страшные задачи и наследства
Особых способов и видов людоедства,
Каких не знали сорок лет назад.
Простите, дети, нас, преступных перед вами…
Природа-мать, призвав отцов любить,
Их незаметными опутала сетями,
И вы, несчастные, рождались матерями,
Не знавшими, как вам придется жить…
«Нет, никогда, никто всей правды не узнает…»
Нет, никогда, никто всей правды не узнает
Позора твоего земного бытия.
Толпа свидетелей с годами вымирает
И не по воле, нет, случайно, знаю я.
Оправдывать тебя — никто мне не поверит;
Меня. сообщником, пожалуй, назовут;
Все люди про запас, на случай, лицемерят,
Чтоб обелить себя, виновных выдают!
Но если глянет час последних показаний,
Когда все бренное торжественно сожгут
Пожары всех миров и всех их сочетаний, —
Людские совести проступят и взойдут,
И зацветут они не дерзко-торопливо,
Не в диком ужасе, всей сутью трепеща;
Нет, совести людей проступят молчаливо,
В глухом безмолвии всем обликом крича!
Тогда увидятся такие вырожденья,
Что ты — в единственной большой вине своей —
Проглянешь, в затхлости посмертного цветенья,
Чистейшей лилией, красавицей полей.
«Да, да! Всю жизнь мою я жадно собирал…»
Да, да! Всю жизнь мою я жадно собирал,
Что было мило мне! Так я друзей искал,
Так — памятью былых, полузабытых дней —
Хранил я множество незначащих вещей!
Я часто Плюшкиным и Гарпагоном был,
Совсем ненужное старательно хранил.
Мне думалось, что я не буду сир и наг,
Имея свой родной, хоть маленький, очаг;
Что в милом обществе любезных мне людей,
В живом свидетельстве мне памятных вещей
Себя, в кругу своем, от жизни оградив,
Я дольше, чем я сам, в вещах останусь жив;
И дерзко думал я, что мертвому вослед
Все это сберегут хоть на немного лет…
Что ж? Ежели не так и все в ничто уйдет,
В том, видно, суть вещей! И я смотрю вперед,
Познав, что жизни смысл и назначенье в том,
Чтоб сокрушить меня и, мне вослед, мой дом,
Что места требуют другие, в жизнь скользя,
И отвоевывать себе свой круг — нельзя!
«Все чаще говорить приходится — забыл…»
Все чаще говорить приходится — «забыл»,
И все яснее мне, что я совсем «устал»;
Все чаще слышат те, с кем говорю, — «я был»,
И, что ни день, твержу все чаще — «я желал».
Все реже сознаю, что «радость ждет меня»,
Совсем не говорю — «я жажду, я ищу»;
И в слабых проблесках темнеющего дня,
Оскудевающий, надеюсь и молчу…
«Ты не гонись за рифмой своенравной…»
Ты не гонись за рифмой своенравной
И за поэзией — нелепости оне:
Я их сравню с княгиней Ярославной,
С зарею плачущей на каменной стене.
Ведь умер князь, и стен не существует,
Да и княгини нет уже давным-давно;
А все как будто, бедная, тоскует,
И от нее не все, не все схоронено.
Но это вздор, обманное созданье!
Слова — не плоть… Из рифм одежд не ткать!
Слова бессильны дать существованье,
Как нет в них также сил на то, чтоб убивать…
Нельзя, нельзя… Однако преисправно
Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;
На ней, я вижу, ходит Ярославна,
И плачет, бедная, без устали она.
Сгони ee! Довольно ей пророчить!
Уйми все песни, все! Вели им замолчать!
К чему они? Чтобы людей морочить
И нас, то здесь — то там, тревожить и смущать!
Смерть песне, смерть! Пускай не существует!
Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..
А Ярославна все-таки тоскует
В урочный час на каменной стене…
«Ни слава яркая, ни жизни мишура…»
