…А я любуюсь живописной бездной
И славлю обольстительный обман!
Кишинев, 9 марта 1934 г.
Воистину – “Я красками бушую!”
Могла бы о себе она сказать.
Я в пеструю смотрю ее тетрадь
И удаль вижу русскую, большую…
Выискивая сторону смешную,
Старались перлов в ней не замечать
И наложили пошлости печать
На раковину хрупкую ушную…
И обожгли печатью звонкий слух,
А ведь она легка, как яблонь пух,
И красочностью ярче, чем Малявин!
О, если б бережнее отнестись,-
В какую вольный дух вознесся б высь,
И как разгульный стих ее был славен!
Кишинев. 1 марта 1934 г.
В нем нечто фантастическое: в нем
Художник, патриот, герой и лирик,
Царизму гимн и воле панегирик,
И, осторожный, шутит он с огнем…
Он у руля – спокойно мы уснем.
Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах вырек
Непререкаемое новым днем.
Его призванье – трудная охота.
От Дон Жуана и от Дон Кихота
В нем что-то есть. Неправедно гоним
Он соотечественниками теми,
Кто, не сумевши разобраться в теме,
Зрит ненависть к народностям иным.
Кишинев. 18 февраля 1934 г.
В счастливом домике, мещански мил,
Он резал из лирического ситца
Костюмчики, которые носиться
Могли сезон: дешевый ситец гнил.
За рубежом, однако, возомнил,
И некая в нем появилась прытца:
Венеру выстирать готов в корытце,
Став вожаком критических громил.
Он, видите ли, чистоту наводит
И гоголем – расчванившийся – ходит,
А то, Державиным себя держа,
Откапывает мумии и лику
Их курит фимиам, живущим в пику,
Затем, что зависть жжет его, как ржа.
Кишинев. 9 марта 1934 г.
Избрал он русский для стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил роз долиной,
Которою прославлен Казанлык.
Он постепенно к северу привык,
Родившийся в тени горы орлиной.
Впоследствии, свершая путь свой длинный,
Не раз душою горестно поник:
О финской целомудренной поляне
Он вспоминал, о северной Светлане,-
О девушке, его согревший май,-
Не все ль равно – о русской иль болгарке?
Дни юности всегда для сердца ярки,
А в дни любви роднее чуждый край.
Тойла. 5 сентября 1934 г.
Ему мила мерцающая даль
Эпохи Пушкина и дней Лескова…
Он чувствует Шмелева мастерского,
И сроден духу родниковый Даль.
Деревни ль созерцает, города ль,
В нем нет невыносимо городского:
Он всюду сын природы. В нем морского
Мороза хруст, что хрупок, как миндаль.
В весенне сад, что от дождя заплакан,
Выходит прогуляться старый дьякон
И вместе с ним о горестном всплакнуть,
Такой понятный автору и близкий,
Чтоб, возвратясь домой, слегка чуть-чуть,
Взять водочки и закусить редиской.
Таллинн. 4 марта 1936 г.
Его гарем был кладбище, чей зев
Всех поглощал, отдавших небу душу.
В нoчь часто под дичующую грушу
С лопатою прокрадывался Стеф.
Он вынимал покойницу, раздев,
Шепча: “Прости, я твой покой нарушу…”
И на плечи взвалив мечту, – как тушу,-
В каморку нес. И было все – как блеф…
И не одна из юных миловидных,
Еще в напевах тлея панихидных,
Ему не отказала в связи с ним,
Почти обрадованно разделяя ложе.
И смерть была тогда на жизнь похожа:
Невинность, грех – все шло путем одним.
Таллинн. 29 февраля 1936 г.
Казалось, он молился своему
Мучительно покорному роялю,
К нему припав с восторженной печалью,
В наструненную вслушиваясь тьму.
И понял зал мгновенно, почему
Владеет он недостижимой далью:
Он – Лоэнгрин, стремящийся к Граалю,
Он – чувство, неподвластное уму.
Изысканная судорога кисти
Его руки, – и был ли золотистей
Звук соткан человеческой рукой,
Когда из нот вдруг возникает слово,
Проговоренное р у к о й Орлова
С очаровательностью такой?
Таллинн. 3 октября 1936 г.
“Любовь живет любовью, а не тем,
Что называется благодеяньем”.
О, пусть любовь окончится страданьем:
Так быть должно, тут слова нет: “зачем”.
Пусть сердце будет радостно: не всем
Дано любить и жить хоть миг мечтаньем.
Ты дал любовь – душа полна звучаньем.
Ты отнял дар – дух благодарно нем.
Себя любить заставить – невозможно.
В любви все осторожно, все тревожно.
И изумительно – ее сберечь.
Противодействия она не терпит…
Любовь та, как луна: и на ущербе
Есть прелесть в ней. Дай ей свободно течь.
Таллинн. 15 января 1938 г.
Нам в подлую эпоху жить дано:
В культурную эпоху изверенья.
Какие могут быть стихотворенья,
Когда кровь льется всюду, как вино!
Протухшая мечта людей гнойна,
Наследие веков корыстью смято.
Все, что живет и дышит, виновато.
Культуры нет, раз может быть война!
Нарва-Иесу
11 января 1940
“Смысл жизни – в смерти”,– говорит война,
Преступника героем называя.
“Ты лжешь!”– я возмущенно отвечаю,
И звонко рукоплещет мне весна.
Но что ж не рукоплещет мой народ,
Бараньим стадом на войну влекомый?
Когда ж мой голос, каждому знакомый,
До разуменья каждого дойдет?
29 января 1940
В войне нет правого: виновны все в войне
И нации, и классы поголовно.
Нет оправданья ни одной стране:
Кто взялся за оружье – все виновны.
К завоеванию призывы не должны
Поддерживаться мыслящей страною.
А для взбесившихся правителей страны
Есть наказанье п л о щ а д н о е.
28 января 1940
Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая
В оскорбляемый водкой хрусталь.
И вздохнул я словами: “Так вот ты какая:
Вся такая, как надо!” В уста ль
Поцелую тебя иль в глаза поцелую,
Точно воздухом южным дышу.
И затем, что тебя повстречал я такую,
Как ты есть, я стихов не пишу.
Пишут лишь ожидая, страдая, мечтая,
Ошибаясь, моля и грози.
Но писать после слов, вроде: “Вот ты какая:
Вся такая, как надо!” – нельзя…
Нарва-Йыесуд
18 апреля 1940
Есть чувства столь интимные, что их
Боишься их и в строках стихотворных:
Так, дать ростков не смея, зрелый стих
Гниет в набухших до отказа зернах…
Есть чувства столь тончайшие и столь
Проникновенно сложные, что если
Их в песнь вложить, он не способен боль,
Сколь смерть вливают в слушателя песни…
И вот – в душе очерченным стихам
Без письменных остаться начертаний.
И эта кара, – кара по грехам,-
Одно из самых жутких наказаний.
Таллинн
17 ноября 1937
Дождь летит, студеный и ливучий,
Скрыв в туман глубокую Россонь.
Слышен лязг невидимых уключин
Сквозь промозглую над нею сонь.
Стала жизнь совсем на смерть похожа:
Все тщета, все тусклость, все обман.
Я спускаюсь к лодке, зябко ежась,
Чтобы кануть вместе с ней в туман.
И плывя извивами речными,-
Затуманенными, наугад,-
Вспоминать, так и не вспомнив, имя,
Светом чьим когда-то был объят.
Был зажжен, восторгом осиянный,
И обманным образом сожжен,
Чтоб теперь, вот в этот день туманный
В лодке плыть, посмертный видя сон…
26 октября 1938
– Сто лет, как умер я, но, право, не жалею,
Что пребываю век в загробной мгле,
Что не живу с Наташею своею
На помешавшейся Земле!
Но и тогда-то, в дни моей эпохи,
Не так уж сладко было нам
Переносить вражду и срам
И получать за песни крохи.
Ведь та же чернь, которая сейчас
Так чтит “национального поэта”,
Его сживала всячески со света,
Пока он вынужденно не угас…
Но что за этот век произошло -
Настолько горестно и тяжело,
Настолько безнадежно и убого,
Что всей душой благодарю я Бога,
Убравшего меня в мой час с Земли,
Где столько мерзостного запустенья,
Что – оживи мы, трупы, на мгновенье -
Мы и его прожить бы не могли!..
Дивиться надо: как же ты живешь?
Перед твоим терпеньем преклоняться
И царственного уважать паяца,
Свет правды льющего в сплошную ложь.
Не унывай! Терпи! Уделом это
Спокон веков недюжинных людей.
Вернись домой: не дело для поэта
Годами быть без родины своей!
Тойла
7 февраля 1937
Мы прежде зим не замечали,
На юге зимы проводя,
Меняя вьюжные вуали
На звоны южного дождя.
Мороз не леденил дыханья,
