Старая вдова
И вот уж год, как умер мой старик:
он под конец совсем вставать отвык;
всё не хотел простыть на холоду
и строго запретил солить еду.
Он по нужде ночами не шумит,
салфетки дольше сохраняют вид,
а то ведь прежде не было житья
от курева его и от бритья.
Теперь на всё хватает денег мне,
почти не нужно думать о стряпне,
сготовлю наскоро, чего могу,
и не вожусь с проклятыми рагу.
Куда хочу, задвинула сундук,
не досаждает мне никто вокруг,
открыты настежь и окно, и дверь,
и спать могу хоть целый день теперь.
Лишь вечером ломается уют:
часы уж как-то слишком громко бьют,
не держат ноги, — слабость такова,
что кружится всё время голова.
Всего одно кольцо на поставце,
и я стою в капоте и в чепце,
и злости больше не на ком сорвать:
пуста моя широкая кровать.
Воскресный день коммивояжера
Как нудно в гостинице время течет,
когда ты закончишь дела;
в постели скропаешь письмо и отчет,
конфорку зажжешь для тепла.
Альбом образцов, что не нужен уже,
без проку лежит в остальном багаже,
будильник глядит со стола.
Расческу прочистишь, закажешь обед —
бифштекс на подошву похож;
от скверной еды, от дурных сигарет
вернуться домой невтерпеж.
Неделя прошла, но бессмыслен досуг,
хоть в парке немало возможных подруг
и вечер куда как хорош.
Пустые скамьи зазывают во тьму,
доносится смех из аллей, —
но вечером — в поезд, ничто ни к чему,
возьми да с тоски околей.
Заулки пропитаны гарью спиртной,
куда же ты денешь свой день выходной
при тусклых лучах фонарей?
Ежели ты капиталец собьешь небольшой,
знаешь, поженимся, — и с дорогою душой
вместе оформим расчет, месяцок отдохнем,
снимем кафе у вокзала, устроимся в нем.
Будет открыта всё время наружная дверь,
вряд ли кто дважды зайдет между тем, уж поверь.
Я — за хозяина, ты — при буфете, Мари;
кофе, гляди, экономь да послабже вари.
Сервировать побыстрей — это важный момент;
в спешке любые помои сглотает клиент,
если сидит на иголках, торопится он
и по свистку на перрон выметается вон.
Фарш — третьеднёвочный, с булок — вернейший доход,
черствых тринадцать на дюжину пекарь дает;
елкое масло — дохода другая статья;
твердую прибыль тебе гарантирую я.
В зеркало гляну — седеть начинают виски;
груди дряблеют твои, — но пожить по-людски
хоть напоследок мне хочется, так что смотри,
ты уж копи поприлежней, старайся, Мари.
Молитва рыночного грузчика
Мария, если разобьет
меня однажды паралич,
пускай не говорит народ,
что, мол, отбегал старый хрыч.
И чтоб со мной еще пока
здоровался напарник мой,
и чтоб жена из кабака
не волокла меня домой.
Чтоб я в харчевне, не стыдясь,
сидел и нюхал заодно,
как жарится на кухне язь,
чтоб мне фартило в домино;
чтоб мог я сделать щедрый жест,
и бросить грош-другой шпане, —
а если каша надоест,
чтоб на гуляш хватало мне.
Но если буду я одет
в женой нештопанный пиджак
и целый час плестись в клозет
придется с палкой кое-как,
то это ли цена за пот,
что хуже, чем такой недуг?
Уж если хворь меня найдет,
пусть разом скрутит — и каюк.
Куст у чугунных больничных ворот
позднего полон огня.
Я безнадежен, но доктор солжет,
чтоб успокоить меня.
Впрочем, врачи сотворили добро,
не колебались, увы,
опухоль снова впихнули в нутро,
ровно заштопали швы.
Цвел бы да цвел бы подсолнух и мак,
длилась бы теплая тишь.
Как прилетел ты, воробышек, так,
милый, назад улетишь.
Сроки исполнятся — канешь во тьму.
Грустно тебе, тяжело.
Глуп человек: неизвестно к чему
рвется, а время — ушло.
Счастье, которое в мире цветет,
видит ли тот, кто здоров?
Очень коричнев гераневый плод,
тиссовый — очень багров.
Вижу, как кружатся краски земли
в солнце, в дожде, на ветру,
вижу курящийся город вдали:
в этом году я умру.
Стучит рояль в кафе ночном
который час подряд.
Цветы бумажные кругом,
и блюдечки блестят.
За ширмами полутемно,
свет сумрачен и слеп.
Тапер тоскливо пьет вино,
хоть денег нет на хлеб.
Мерцает никель здесь и там;
за столиком втроем
сидят дежурные мадам,
и пудрятся тайком,
и губы мажут заодно,
и вид их так нелеп —
мадам пока сосут вино,
а денег нет на хлеб.
В кафе полно свободных мест;
случайный гость зашел:
он, чавкая, печенье ест,
кроша его на стол, —
боль в голове уже давно
молотит, будто цеп…
Он тянет липкое вино,
хоть денег нет на хлеб.
Тропки осенние в росах,
клонится год к забытью,
глажу иззубренный посох,
позднюю песню пою;
знаю, что всеми покинут,
так что в собратья беру
угли, которые стынут,
и дерева на ветру.
Сорваны все оболочки,
горьких утрат не сочту;
там, где кончаются строчки,
вижу одну пустоту.
Ибо истают и сгинут —
лишь доиграю игру —
угли, которые стынут,
и дерева на ветру.
Родиной сброшен со счета,
в чуждом забытый краю,
всё же пою для чего-то,
всё же кому-то пою:
знаю, меня не отринут,
знаю, послужат добру
угли, которые стынут,
и дерева на ветру.
Осенние ветры уныло
вздыхают, по сучьям хлеща,
крошатся плоды чернобыла,
взметаются споры хвоща,
вращает затылком подсолнух
в тяжелых налетах росы,
и воздух разносит на волнах
последнюю песню косы.
Дрозды средь желтеющих листьев
садятся на гроздья рябин,
в проломах дорогу расчистив,
ползут сорняки из лощин,
молочною пеной туманов
до края долина полна,
в просторы воздушные канув,
от кленов летят семена.
Трещат пересохшие стручья,
каштан осыпает плоды,
дрожит шелковинка паучья
над лужей стоялой воды,
и в поле пустом и просторном,
в приливе осенней тоски,
взрываются облачком черным
набухшие дождевики.
Кроха-кузнечик, о чем на меже
стрекот разносится твой?
Не о подруге ли той, что уже
встретить не чаешь живой?
Небо висит, как стеклянный колпак,
ужас и тьма в вышине, —
тайну открой: не от страха ли так
громко стрекочешь в стерне?
Кроха-кузнечик, как жизнь коротка!
Видишь, пожухли ростки,
видишь, дрожать начинает рука,
видишь, седеют виски.
Душу напевом своим не трави!
Видимо, сроки пришли:
о, погрузиться бы в лоно любви
или же в лоно земли.
Кроха-кузнечик, среди тишины
не умолкай, стрекочи,
небо и зной на двоих нам даны
в этой огромной ночи.
Полон особенной прелести мрак,
сладко брести по жнивью.
Может, услышит хоть кто-нибудь, как
я напоследок пою.
Сколько жить еще — Бог весть,
но, похоже, очень мало.
То ли мне совсем не есть,
то ль налечь на мед и сало?
В кабаках ли дотемна
рассуждать о катастрофе
иль совсем не пить вина
и забыть про черный кофе?
Взяться ль за науки впредь,
настроением воспрянув,
иль в норе своей сидеть
и не строить больше планов?
Сжечь ли мне, покуда жив,
всю стопу моих тетрадок
или же начать архив
спешно приводить в порядок?
То ль не рваться никуда?
То ль поездить напоследок?
На вопросы — вот беда —
я гляжу то так, то эдак.
И меня бросает в дрожь:
только примешься за дело,
только, кажется, начнешь —
а уже, глядишь, стемнело.
