Ознакомительная версия.
Вчера, когда, кажется, что уже небо остановилось над головой, когда ветер застыл наподобие распятия, когда страницы любви унесены ветром, вот только тогда у нас получается сохранить привязанность, а признательность выразить всем, кто нас любит и хранит.
Подожди, не уходи! Кричу я в гору! В ответ только стон. И уже нет ничего, чтобы мне показалось странным или кислым. Когда под ногами небо, а лето уже кануло в короткую подворотню, когда свет в окно бьет стрелой, а сила выражена улыбкой, а взгляд высказан семенем, выпавшим из клюва птицы, а дом твой встал на обочине дороги, только тогда я поворачиваю голову и вижу, что солью покрыты поля, в которые ты вошел.
Чувствуешь, как бьется твое сердце, знаешь, как сладко поют твои губы, видишь, как спело поднимается твой живот. Нет, не останавливайся, не кланяйся, но умри раз и навсегда, пройди дорогой назад, нагнись и соверши, встань и упади, предай и прости. Нет нам прощения, нет нам дома, нет нам любви, нет уже ничего, чтобы не казалось таким добрым и таким пошлым. Кажется, я просыпаюсь, кажется, у меня горят глаза и, кажется, я снимаю с себя все одежды, в которых ты родился. Нет, подожди, ты еще должен сбросить крылья. Они не гнутся, нет, они не складываются. Сбрось свои крылья, встань в ряд с ничтожеством, встань в ряд с собой. Силу свою окороти и налегке выйди в сад, в саду найди свою розу, сорви ее и подойти к воде и войди в воду, и опусти розу в воду, и закрой глаза, и пропой молитву себе, восхваляй себя и только себя, пожалей себя и только себя, останови себя и только себя, забудь себя и только себя. Но не умирай.
Детство свернулось улиткой в доме, который тебя ждет, в доме, который ты основал, когда не знал ничего. Детство у тебя вызывает ощущение жизни, которую ты никогда не поймешь, которую ты никогда не простишь. И даже уже ничего не страшно. И нет ничего, чтобы меня не успокоило. Остановись, наберись мужества, стань трусливым и терпеливым, возьми грех на свою душу, прокляни себя и укройся с головой попоной греха. Кроме тебя нет никого в этом мире, нет ничего в этом мире, нет и тебя. Нет и меня. Ах, как мне хорошо, когда я встаю утром рано, как мне тепло от своих соплей, которые текут из глаз вместо слез. Шутка – это ты, которая повернулась ко мне лицом. Зверь – это железо, которое нужно перековать, которое надо уничтожить, потому что оно крепче горла, которое надо покорить так же, как если бы это был город, в который пришла орда.
Все, я заканчиваю поток из сна. Я прекращаю падать туда и тогда, когда нет больше смысла в том, чтобы гореть или горевать.
Холодно будет всем, кто тебя не поймет, холодно будет тем, кто себя не любит, холодно будет тем, кто не умеет грешить. Слышишь – это поет свирель, чувствуешь, это не поет свирель. Так было, так будет. Я поднимаю руки, чтобы тебя обнять, а руки падают и шорох шагов за спиной обнаруживает присутствие просьбы. А коридор уже не кажется длинным, а поле уже не кажется зеленым. Ты понял тебя. Я забыл любовь, в которую поверил. Ты будешь один, но никто нас не пустит вперед.
А ты сделай усилие, встань, обернись, почувствуй. Увидишь, у тебя получится.
1994
Легкая фантазияКогда небо заходило за землю, а свобода казалось такой желанной, что уже ноги не чувствовали головы, а руки уже воспарили за горизонт, тогда нам представилась возможность, которая была равна вселенной. И тогда уже ничто нас не сдерживало, только казалось, что плоскость сна раздвоилась на то, что было потом и то, что настанет. Если только посмотреть так, чтобы степень равенства не казалась постоянной, а сущность сна растворилась в сомнениях и сновидениях, тогда уже ничто нас не сдерживает, кроме вчера и сегодня. Просто нам кажется, что вранье усиливается враньем, а степень зла только степенью правды. Ничто не сильнее, но и сила уже не кажется сильнее слабости. Вчера я потерял силу, но сегодня сила вернулась, чтобы спасти то, что еще можно спасти, чтобы привлечь то, что еще можно понять. Таким я запомню себя, таким, которым я не помню тебя. Лучше меня нет ничего на свете, хуже, чем ты, есть только я. Традиция правды – это когда радостно мне, это когда страдают те, кто не должен страдать, те, кто не умеет страдать. Хочется обрести такое состояние, в котором не нужно страдать от осознания собственной любви к самому себе, от страха перед собственной светлостью, перед собственной тенью, перед собственной жадностью, перед собственной храбростью. И ничто мне уже не поможет. Последняя надежда умерла. Уже только лебедь склонила свою безмозглую голову, и камыши заволновались на берегу. И хочется обнять этот воздух и хочется обрести новую свободу, в которой нуждается душа, ждущая расцвета. Нет ничего, чтобы нас волновало, но есть все, чтобы волнение перетекло в силу чувств.
Не хочу ничего сюжетного, не люблю ничего логичного и последовательного. Лучше умереть, чем говорить правду, лучше пострадать, чем заговорить на чужом языке. Как же так? Спросите вы. И будете совершенно правы. Ибо листая страницы написанной вчера книги, вы обретаете спокойствие, которого нет у правдолюбца.
У меня нет художественного таланта. Я не могу написать рассказ, роман, или любое иное связное и организованное произведение. Я могу только чувствовать и могу пытаться свои чувства передавать от человека к человеку. Слава богу! Спасибо на том. Тонкая характеристика трагедии – это тонкая характеристика человека, это и редкая характеристика взгляда.
«Владислав Дорофеев» – это моя подпись, которая уже не кажется случайной, ибо нет ничего хуже случая, который не кажется больше случая, ибо это уже не случай, а горе беды, которая только вблизи понятна, а вообще-то она сильна и благообразна, но и ничтожна и глупа, как и всякая попытка добиться качества через количество. Нет ничего грандиознее, нежели качество через скачок, через критерий взрыва. Взрыв – это когда уже все сломано и сломлено, когда уже ничто не радует кроме работы на ожидание, но есть последнее усилие, ради которого мы живем. И вот настал миг, и новая процедура качества воцарилась в душе, которой нет названия и нет ей сравнения.
Подними взгляд – ты увидишь свое счастье, к которому дорога лежит только через счастье.
1994
* * *
Сегодня я проснулся до рассвета,
пытаюсь жить, ведь страх ночной кричит.
Пойду босой по желтому паркету,
туда, где зеркало в стекле молчит.
Еще на окнах были ночи шторы,
я шел, и бряцали в руке ключи.
* * *
На сонном дряхлом языке
беседуют там рыбы две,
в зеленой мглистой чаще
тела плывут к земной узде.
Из чащи мылкой водяной
выглядывает череп голубой.
И белым кажется ручей,
что катит волосы речей,
в забытом сумраке печей
твой дом останется ничей.
Колючее окно и за окном разбой.
Дождь ищет прыгалку, играет в салки,
внизу деревьев шествует прибой,
и серо – не отличим лицо от палки.
В полгода раз гуляет стол
по грядкам с посвистом собачьим,
за ним трясется призрачный, невидимый…
в присядку странствуя аллюром лягушачьим.
Вороны мнят, что тишина,
считают перья против ветра,
сидят коровами, иль бурдюком вина,
на ветках яблонь через метр.
Спалили голубой, а облаку неймется,
напрасно врет надеждами себе,
потащит лодку, как возьмется
за бич отец его, любя.
Объелся ветер белены,
траву подмял объятием поспешным,
волну погнал волнением кромешным,
коричневы глаза его насмешны и тесны.
Дрожь дна и трепетание прохлады,
российский полдень и писцы,
хрусталь вороны черным хладом
унижет пальцев белые кресты.
Теперь уже убьют меня,
весна ушла, и лето осенью настало,
задергала хозяйка веком, и облако кораллом
ей шею оцепило, покропя.
Калитка высохла, деревья зеленеют,
лучи заныли – синие птенцы,
опорожнили лодку, мышцы занемеют,
вернули дочь слепцы.
Дождь слипся с воздухом, как камень,
проскребся в рамы, осушил весло,
лист морды мокрой утащил под камень,
на черных простынях упало колесо.
Как он летит уставший соловей!
А яблоня пугает сад
мертвячиной своей,
которую за яблоко принять я рад.
Сирень ослепла, как в грозу,
жук мается на веточке усами,
жеманный корень бегает внизу,
зеленый член скрипит крестами.
Следы дождя из кожи прут цветами,
иное дело – тень до земли,
пупок развязан у земли,
не тужится, а пухнет под ногами.
Ограда валится по линии в тазу,
дно таза – след копья, поверьте,
размятый циферблат хранит росу,
круг виснет сверху, сверьте.
В цепочке серой линии поплыли
по пальцам желтым, земляным,
накрыли косточки, накрыли,
заголосили по полянам по земным.
У ног малины ландыши пасутся,
вздымают голые цветами неба суть,
помет роняют птицы мудро,
цветут, растут и давятся на утро.
Под кожей шерсть очистит ветер,
калитка раненая умерла,
в сундук засунул негр ветер,
шерсть грязная взросла.
Еще я вижу женщину больную,
с ногою влажною и голым животом,
чужую вижу – утром, вечером, с зонтом,
но не пускаю в сад и не балую.
И ветер падает на травы,
слегка косынку шевелит,
и ветер падает на травы,
пока огнем не заболит.
И одуванчик не желает славы,
когда нас тифом заразит,
и одуванчик не желает славы —
земля ему транзит.
Слепые крики, игры поколений,
желанный омут, космоса уют,
соленый пепел бывших поколений,
завещан в сумерках приют.
Зеленый сумерк, желтые круги,
и пальцы видит в корне гений,
садится на ресницы жук весенний,
сгоняя сок в осенние листки.
Лежит весна в постели лета,
не спит, и простыни черны,
тошнит, у ветра головные боли,
ноют кости, и глаза тесны.
Взлетела ласточка с чужою лентой,
и кони обратились в круг.
Четвертый корень. Обрезайте кончик.
Соцветия сжимают круг.
Голубоглазый космос на пороге,
корова льет в бидоны молоко,
не встать, уже проткнуты рогом,
покатим человека колесо.
Тоскует муха над ушами,
к зеленой памяти придет река,
ешь копчик курицы, и не трещи ушами,
слеза моя – потомок у реки.
Свободный голос утреннего мира,
за лесом зелень майская остыла,
весенние останки кинутого пира
грызут себя, чтобы земля не ныла.
Зеленый обруч дерева подброшен,
руками облако свернуло шеи все,
рубин тоски для вечера отброшен,
цветы поют в невидимой листве.
Коряга облака рыдает безутешно
и пачкает водою линии небес,
на берегу трут жернова успешно,
сдвигает колесо слепой отец.
Росу в мешках положат на корму,
бич бронзовый свистит извечно,
дочь нагибает спину под корму,
как пот слеза зальет увечье.
Соленый ветер – ночь у колыбели,
платком махает дерево-отец.
«Там травы сохнут и хотят недели», —
так пишет крестиком слепец.
Сиреневые черные глаза забыли
и руки умертвили запах слез,
уставился незрячий в тех, кто плыли,
косматый, белый, голубой и пес.
Земля по пашне тянет море,
орет и пахнет, как земля весной,
полозья мажут росы, след мажет море,
занюхивает утром облако пустой.
О чем поешь, прелестный соловей?
Или зовешь жену себе ночей,
иль милая твоя не кажет уж очей,
не нервничай, последний соловей.
Не видно солнца в птичиных речах,
не плавает с зеленым ветром меж ветвями
забытый день в раскрытых роговых устах,
лишь дышит синий воздух под ногами.
Заплакал хилый одуванчик,
оплавленные кости по реке плывут,
вампир, собравши озеро в стаканчик,
вернул земле бессмертия приют.
Гуляют птицы в подземельях белых
в ограде каменных корней,
и моют крылья жидким прахом спелым,
зачерпывая из горстей гостей.
В пустые зеркала сбирает череп дождь,
подставив руки для загробной пены,
в ожившие глаза, как в собственные вены,
впуская чрез глазницы грязь и пыль, и ночь.
Ознакомительная версия.
