Ознакомительная версия.
«Владислав Дорофеев» – это моя подпись, которая уже не кажется случайной, ибо нет ничего хуже случая, который не кажется больше случая, ибо это уже не случай, а горе беды, которая только вблизи понятна, а вообще-то она сильна и благообразна, но и ничтожна и глупа, как и всякая попытка добиться качества через количество. Нет ничего грандиознее, нежели качество через скачок, через критерий взрыва. Взрыв – это когда уже все сломано и сломлено, когда уже ничто не радует кроме работы на ожидание, но есть последнее усилие, ради которого мы живем. И вот настал миг, и новая процедура качества воцарилась в душе, которой нет названия и нет ей сравнения.
Подними взгляд – ты увидишь свое счастье, к которому дорога лежит только через счастье.
1994
* * *
Сегодня я проснулся до рассвета,
пытаюсь жить, ведь страх ночной кричит.
Пойду босой по желтому паркету,
туда, где зеркало в стекле молчит.
Еще на окнах были ночи шторы,
я шел, и бряцали в руке ключи.
* * *
На сонном дряхлом языке
беседуют там рыбы две,
в зеленой мглистой чаще
тела плывут к земной узде.
Из чащи мылкой водяной
выглядывает череп голубой.
И белым кажется ручей,
что катит волосы речей,
в забытом сумраке печей
твой дом останется ничей.
Колючее окно и за окном разбой.
Дождь ищет прыгалку, играет в салки,
внизу деревьев шествует прибой,
и серо – не отличим лицо от палки.
В полгода раз гуляет стол
по грядкам с посвистом собачьим,
за ним трясется призрачный, невидимый…
в присядку странствуя аллюром лягушачьим.
Вороны мнят, что тишина,
считают перья против ветра,
сидят коровами, иль бурдюком вина,
на ветках яблонь через метр.
Спалили голубой, а облаку неймется,
напрасно врет надеждами себе,
потащит лодку, как возьмется
за бич отец его, любя.
Объелся ветер белены,
траву подмял объятием поспешным,
волну погнал волнением кромешным,
коричневы глаза его насмешны и тесны.
Дрожь дна и трепетание прохлады,
российский полдень и писцы,
хрусталь вороны черным хладом
унижет пальцев белые кресты.
Теперь уже убьют меня,
весна ушла, и лето осенью настало,
задергала хозяйка веком, и облако кораллом
ей шею оцепило, покропя.
Калитка высохла, деревья зеленеют,
лучи заныли – синие птенцы,
опорожнили лодку, мышцы занемеют,
вернули дочь слепцы.
Дождь слипся с воздухом, как камень,
проскребся в рамы, осушил весло,
лист морды мокрой утащил под камень,
на черных простынях упало колесо.
Как он летит уставший соловей!
А яблоня пугает сад
мертвячиной своей,
которую за яблоко принять я рад.
Сирень ослепла, как в грозу,
жук мается на веточке усами,
жеманный корень бегает внизу,
зеленый член скрипит крестами.
Следы дождя из кожи прут цветами,
иное дело – тень до земли,
пупок развязан у земли,
не тужится, а пухнет под ногами.
Ограда валится по линии в тазу,
дно таза – след копья, поверьте,
размятый циферблат хранит росу,
круг виснет сверху, сверьте.
В цепочке серой линии поплыли
по пальцам желтым, земляным,
накрыли косточки, накрыли,
заголосили по полянам по земным.
У ног малины ландыши пасутся,
вздымают голые цветами неба суть,
помет роняют птицы мудро,
цветут, растут и давятся на утро.
Под кожей шерсть очистит ветер,
калитка раненая умерла,
в сундук засунул негр ветер,
шерсть грязная взросла.
Еще я вижу женщину больную,
с ногою влажною и голым животом,
чужую вижу – утром, вечером, с зонтом,
но не пускаю в сад и не балую.
И ветер падает на травы,
слегка косынку шевелит,
и ветер падает на травы,
пока огнем не заболит.
И одуванчик не желает славы,
когда нас тифом заразит,
и одуванчик не желает славы —
земля ему транзит.
Слепые крики, игры поколений,
желанный омут, космоса уют,
соленый пепел бывших поколений,
завещан в сумерках приют.
Зеленый сумерк, желтые круги,
и пальцы видит в корне гений,
садится на ресницы жук весенний,
сгоняя сок в осенние листки.
Лежит весна в постели лета,
не спит, и простыни черны,
тошнит, у ветра головные боли,
ноют кости, и глаза тесны.
Взлетела ласточка с чужою лентой,
и кони обратились в круг.
Четвертый корень. Обрезайте кончик.
Соцветия сжимают круг.
Голубоглазый космос на пороге,
корова льет в бидоны молоко,
не встать, уже проткнуты рогом,
покатим человека колесо.
Тоскует муха над ушами,
к зеленой памяти придет река,
ешь копчик курицы, и не трещи ушами,
слеза моя – потомок у реки.
Свободный голос утреннего мира,
за лесом зелень майская остыла,
весенние останки кинутого пира
грызут себя, чтобы земля не ныла.
Зеленый обруч дерева подброшен,
руками облако свернуло шеи все,
рубин тоски для вечера отброшен,
цветы поют в невидимой листве.
Коряга облака рыдает безутешно
и пачкает водою линии небес,
на берегу трут жернова успешно,
сдвигает колесо слепой отец.
Росу в мешках положат на корму,
бич бронзовый свистит извечно,
дочь нагибает спину под корму,
как пот слеза зальет увечье.
Соленый ветер – ночь у колыбели,
платком махает дерево-отец.
«Там травы сохнут и хотят недели», —
так пишет крестиком слепец.
Сиреневые черные глаза забыли
и руки умертвили запах слез,
уставился незрячий в тех, кто плыли,
косматый, белый, голубой и пес.
Земля по пашне тянет море,
орет и пахнет, как земля весной,
полозья мажут росы, след мажет море,
занюхивает утром облако пустой.
О чем поешь, прелестный соловей?
Или зовешь жену себе ночей,
иль милая твоя не кажет уж очей,
не нервничай, последний соловей.
Не видно солнца в птичиных речах,
не плавает с зеленым ветром меж ветвями
забытый день в раскрытых роговых устах,
лишь дышит синий воздух под ногами.
Заплакал хилый одуванчик,
оплавленные кости по реке плывут,
вампир, собравши озеро в стаканчик,
вернул земле бессмертия приют.
Гуляют птицы в подземельях белых
в ограде каменных корней,
и моют крылья жидким прахом спелым,
зачерпывая из горстей гостей.
В пустые зеркала сбирает череп дождь,
подставив руки для загробной пены,
в ожившие глаза, как в собственные вены,
впуская чрез глазницы грязь и пыль, и ночь.
Йохан Людвиг Рунеберг (1804–1877) – шведоязычный финляндский поэт, человек сильной воли, трагической судьбы. Один из последних европейских романтиков, кого можно поставить в один ряд с Шелли, Гюго, Ламартином, Петефи и Лермонтовым. Российский подданный, жил в Финляндии, писал на шведском языке. «Это человек прямо гениальный. Таков был Пушкин», – писал о нем П. А. Плетнев. По сегодняшний день национальный гимн Финляндии на слова баллады Рунеберга «Наш край», открывающей поэтический цикл «Сказания фенрика Столя». 5 февраля, в день рождения поэта, в Финляндии национальный праздник, когда в школах, как говорят финны, проходят уроки «настоящей литературы», а в семьях пекут особые рунебергские пирожные. Рунеберг остается одним из самых печатаемых в мире литераторов Финляндии. В России, после столетнего полного забвения его имени, в 2004 году, к 200-ему юбилею поэта вышла книга «Й. Л. Рунеберг. Избранное», в которую вошли наиболее значительные поэтические произведения и эстетические трактаты, письма и воспоминания современников, в переводах В. Ю. Дорофеева и Е. А. Дорофеевой, по подстрочникам которой сделаны и переводы, публикуемые в этом сборнике.
НевестаО, незнакомец, посиди
Вечернею порой,
Не нарушая тишины,
У хижины со мной;
В печальной ты найдешь глуши,
Приют измученной души.
Здесь над заливом у воды,
В безмолвной пустоте,
Всегда увидишь деву ты,
Склоненную к земле,
За грань миров устремлена,
Как снег, щека ее бледна.
Бесчисленные ночи, дни,
И завтра, и вчера,
Проводит у морской волны,
Всегда она одна,
В глазах ее не видно слез.
Давно их выплакала все.
Вот мягкий вечер настает,
И дует ветерок,
В заливе виден небосвод,
Как в зеркале лицо;
А дева в глубину глядит,
В безбрежность взгляд свой устремив.
Но шквальный ветер вдруг несет,
Вздымает гребни волн,
И отраженный небосвод,
Ломается как лед,
Бесстрастный взор ее тогда
Уносится за облака.
Давно на этом берегу
Любимого ждала,
Плыл он к родному очагу
Тогда издалека;
У скал был морем погребен,
И тело не нашли потом.
О, незнакомец, не тревожь
Безумственный покой,
И в грезах пусть она живет
Безбрежной глубиной,
Ведь это все, что у нее,
Осталось от любви ее.
Ты выросла в глуши,
вдали от диких скал,
и фьордов глубины,
пока не расцвела.
Я ждал тебя все дни,
не зная той тоски,
что будет на пути,
когда дождусь любви.
Не знал я твоего
отца, и мать не знал,
не знал я ничего,
где путь твой пролегал.
Подобная ручью,
тому, кто пить пришел.
Мы были как в раю,
когда тебя нашел;
так юные цветы
на солнце расцветут,
и в роще средь листвы,
дом птицы свой совьют.
Ты, сын другой страны!
Что ты обрел в пути?
Ты, птица высоты!
Кто дал тебе прийти?
Как сердцу пустоты
дала огонь любви?
Как стала смыслом ты,
тому, кто жил в тени?
Как мне хотелось прижать к своей груди,
Тебя, мое томящееся сердце,
Сумею очень скоро тебя тогда
Я успокоить.
Как мать свое дитя качает, тебя
Носить и убаюкивать я стану,
Пока страдание не прекратится,
И ты не уснешь.
Ну а пока в груди, своей темнице,
Ты не доступно даже кроткой ласке.
Лишь для него обнажено, он один
Тебя тревожит.
Приют отыскали вы в чуждой стране.
Когда полетите к родимой земле?
Подснежник увянет
В отцовской долине,
Ручей заиграет
С ольхою в низине;
Пора, расправляя
Крыло, отправляйтесь,
И в путь отлетая,
Вы с небом справляйтесь,
Домой возвращайтесь.
Дорогу на север найдете всегда,
Весна приготовит еду и дома,
Напоит источник
Уставших водою,
И шепчут листочки
О легком покое;
И сердце мечтает
В вечерних закатах,
Душа забывает
В забавах пернатых
Дороги утраты.
Счастливые строят в глуши и тиши
На ветках средь сосен гнездовья свои;
Война и тревоги,
Страдания плоти,
Не знают дороги
К жилищам убогим,
Для радости хватит
Дня яркого в мае,
И ночи, что скроет
Малюток, и тает,
Когда рассветает.
Душа остается в чужой стороне,
Покуда не вспомнит о милой земле,
Когда вырастают
Деревья большие,
Тебя призывают
Просторы родные;
Как птица, расправя
Крыло, отправляйся,
И в путь отлетая,
Ты с небом справляйся,
Домой возвращайся.
Луна высвечивала путь,
голодная пищала рысь,
в деревне где-то выли псы,
шел путник поздний сквозь кусты,
ему до дома далеко,
а вечер был под Рождество.
Усталый шел он в тишине,
по снегу шел и по тропе,
он торопился к очагу,
хлеб белый нёс в свою семью,
где все привыкли есть кору.
Дал барин хлеба бедняку.
Вокруг темно и ни души,
вдруг видит – отрок впереди,
сидит безмолвный на снегу,
в ладони дышит на ветру,
и будто каменный молчит,
свет лунный зримо холодит.
Пойдем, несчастное дитя,
со мной, согрею я тебя, —
страдальца юного берет,
на хутор дальний с ним идет,
и с хлебом, к празднику вдвоём,
вошли они в желанный дом.
Жена сидела у печи,
держа ребенка на груди:
ты задержался, милый мой,
входи скорей к себе домой,
и гостя пригласи, – сама
спокойно отрока ввела.
Казалось от её любви,
огонь теплее стал в печи,
она забыла про нужду,
и стол готовит к ужину,
хлеб радостно она взяла,
и молоко, что припасла.
Соломой крыт холодный пол,
рождественский сегодня стол,
уже садится детвора,
остался отрок у огня,
его хозяйка позвала,
и посадила у стола.
Молилась дружно вся семья,
жена хлеб резать начала;
благословен будь нищих дар:
гость юный с места так сказал,
слеза в глазах его была,
когда ломоть взяла рука.
Хозяйка делит каравай,
но тот в руках не убывал,
была она изумлена,
на гостя взгляд перевела,
но перед ней не тот, кто был,
а словно облик изменил.
Глаза, как будто две звезды,
лицо светилось изнутри,
лохмотья пали с плеч долой,
как след туманный над горой,
гость превратился в ангела,
прекрасного, как небеса.
Избу свет дивный озарил,
сердцам надежду подарил,
свершилось чудо здесь в глуши,
для праведных людей в ночи,
и нет прекрасней Рождества,
посланец среди них Творца.
С тех пор прошло немало зим,
я как-то дом тот посетил,
пришел туда под Рождество,
у очага, за тем столом,
с седеющею головой,
сидел хозяйский внук с семьей.
С ним рядом чуткая жена,
детей веселая гурьба,
и радостно всем в доме том,
они молились за столом,
и было видно, как они
в святыню верят во все дни.
А под единственной свечой,
за той смиренной трапезой,
стояла кружка с молоком,
и рядом белый хлеб ломтем,
спросил я – для кого еда,
в ответ – для ангела Творца.
Из «Сказаний фенрика Столя»
Ознакомительная версия.
