Ознакомительная версия.
Лист бумаги
Простой бумаги свежий лист!
Ты бел как мел. Не смят и чист.
Твоей поверхности пока
Ничья не тронула рука.
Чем станешь ты? Когда, какой
Исписан будешь ты рукой?
Кому и что ты принесешь:
Любовь? Разлуку? Правду? Ложь?
Прощеньем ляжешь ли на стол?
Иль обратишься в протокол?
Или сомнет тебя поэт,
Бесплодно встретивший рассвет?
Нет, ждет тебя удел иной!
Однажды карандаш цветной
Пройдется по всему листу,
Его заполнив пустоту.
И синим будет небосвод,
И красным будет пароход,
И черным будет в небе дым,
И солнце будет золотым!
* * *
Я хожу по городу, длинный и худой,
Неуравновешенный, очень молодой.
Ростом удивленные, среди бела дня
Мальчики и девочки смотрят на меня…
На трамвайных поручнях граждане висят,
«Мясо, рыба, овощи» – вывески гласят.
Я вхожу в кондитерскую, выбиваю чек,
Мне дает пирожное белый человек.
Я беру пирожное и гляжу на крем,
На глазах у публики с аппетитом ем.
Ем и грустно думаю: «Через тридцать лет
Покупать пирожное буду или нет?»
Повезут по городу очень длинный гроб,
Люди роста среднего скажут: «Он усоп!
Он в среде покойников вынужден лежать,
Он лишен возможности воздухом дышать,
Пользоваться транспортом, надевать пальто,
Книжки перечитывать автора Барто.
Собственные опусы где-то издавать,
В урны и плевательницы вежливо плевать,
Посещать Чуковского, автора поэм,
С дочкой Кончаловского, нравящейся всем».
Запись в «Чукоккале»1937 год
Умирал в больнице клоун,
Старый клоун цирковой.
На обманчивых уколах
Он держался чуть живой.
Знали няньки, сёстры знали,
Знали мудрые врачи:
Положенье безнадёжно,
Хоть лечи, хоть не лечи!
И, судьбой приговорённый,
Сам артист, конечно, знал,
Что теперь уже бессилен
Медицинский персонал.
Навестить его в палату
Приходили циркачи:
Акробаты и жонглёры,
Прыгуны и силачи.
Приходили, улыбались,
Лишь бы только правду скрыть.
О житье-бытье негромко
Начинали говорить.
Он встречал собратьев шуткой,
Старой байкой ободрял —
Не смешную клоунаду
Перед ними он играл.
И в последнее мгновенье,
В скорбный миг прощальный свой,
Он в палате вдруг увидел
Свет арены цирковой.
1970
Безучастно ты смотрела
На людское оживленье,
И вино тебя не грело
В час дурного настроенья.
Незаметно, осторожно
Я твою погладил руку,
Но при этом ты, возможно,
Ощутила только скуку.
Я сказал: «Давай не будем
Повторять того, что было!»
Глядя вслед каким-то людям,
Ты сказала: «Я забыла…»
В том ответе односложном
Захотел я разобраться, —
Угрожающе-тревожным
Он не мог не показаться.
Я спросил: «А что забыла?»
Усмехнулась, помолчала
И шепнула: «Как любила…» —
«Так давай начнем сначала?»
«Я любить тебя устала», —
Ты ответила серьезно. —
Для надежды веры мало,
А для веры слишком поздно…»
Все прошло, и все осталось.
И ни слова про разлуку…
И плечо плеча касалось,
И рука искала руку.
Днем и ночью, все песком
Шел верблюд, качал горбом.
Он, верблюд, под седоком
Не считал себя рабом.
Шел верблюд, мотал губой,
А за ним шагал другой.
И на нем седок другой
В такт губе мотал ногой.
Так, в движенье, как во сне,
Каждый думал о своем;
Седоки – о чайхане,
А верблюды о своем…
Месяц – декабрем зовут.
Снег идет. Морозит слабо.
Увлеченный снежной бабой,
Я за городом живу.
Я страдаю оттого,
Что во сне все чаще вижу
Нос бессмысленный и рыжий —
Цвет морковки у него.
Над зрачками из углей
Деревянные ресницы.
Перед бабой-небылицей
Я ребенка не смелей.
Кочерыжка, снега хруст,
Угольки, щепа, мочало…
Может, это все начало
Мне неведомых «искусств»?
Только знаю, что в лесу
Будет март и воздух слабый,
И разлуку с этой бабой
Я легко перенесу.
По земле проходит осень.
Бродит ветер сквозняком
Между елей,
Между сосен,
За худым березняком.
По жнивью проходит осень
Между сел и городов
Урожайностью колосьев,
Сытой свежестью плодов.
По Советскому Союзу
Гонит грузы в поездах.
Звонкой плотности арбузы
Оседают в городах.
В голых рощах
Птицы стынут.
На базарах южный зной
На тугих шершавых дынях
Проступает желтизной.
На полях, дымя навозом,
Поднимая листопад,
Осень двигает обозы,
Загружает погреба.
Ночью первые морозы.
Печи.
Ветры.
Холода.
И у тихих перевозов
В ночь замерзшая вода.
Фиолетовы закаты
У соседнего плетня.
Выше неба змей хвостатый
Запускает ребятня.
Жмутся голуби под крышей,
А над крышей ветер вдруг
У озябших ребятишек
Вырывает змей из рук.
Так много снега за ночь навалило,
Что тут и там в заснеженном лесу
Отдельным соснам не хватало силы
Держать под снегом ветви на весу.
И в тишине, как будто безмятежной,
То тут, то там был слышен скорбный звук:
Не выдержав большой нагрузки снежной,
У дерева обламывался сук.
Но нет у дерева той медицинской карты,
В которую заносятся инфаркты…
Замерзли, замерзли озера,
На окнах каемочки льда,
На нашем дворе у забора
В кадушке замерзла вода.
Протоптана к дому дорожка,
Снежинки, снежинки везде —
На крышах, на елках, на кошках,
У дворника на бороде.
Смотрите из окон, ребята,
Наш дворник стоит на углу.
Он утром сменил на лопату
Свою боевую метлу.
Летают и мерзнут вороны,
Трещат от белья чердаки.
За городом на стадионах
С утра заливают катки.
По рельсам спешат паровозы,
Согреться хотят на бегу,
Седые, седые березы
Стоят по колено в снегу.
И за ночь такие узоры
На окнах выводит зима,
Что с кистью в руках, от позора,
Художники сходят с ума.
Если вам ночью не спится…
Если вам ночью не спится
И на душе нелегко,
Значит, вам нужно влюбиться
В ту одну на земле,
Что от вас далеко.
Кто она, где она ходит,
С кем провожает зарю,
Кто ее под руку водит,
Ту, одну на земле,
Половинку твою…
Но как узнаешь,
Когда встречаешь,
Быть может, эта,
А может быть, та.
Ее ведь надо
Узнать по взгляду,
Понять мгновенно,
Что рядом – мечта.
Где этот день или вечер,
Где тот волнующий час
Этой решающей встречи,
Теплых рук, добрых губ,
Нежных слов, ясных глаз?
Ты о ней бредишь весною,
Ищешь в далеких краях…
Что, если рядом с тобою
Та одна на земле
Половинка твоя?
Но как узнаешь,
Когда встречаешь,
Быть может, эта,
А может быть, та…
Ее ведь надо
Узнать по взгляду,
Понять мгновенно,
Что рядом – мечта.
И это кваканье лягушек,
И этот мирный звон цикад,
И терпкий запах от кадушек,
В которых бродит виноград,
И поезда над самым ухом,
И свет полночный маяка,
И эта добрая старуха
С ведром воды из родника,
И этот лай собак беззлобный,
И эта тень под грушей днем,
И этот столик неудобный
С осколком зеркала на нем,
И этот мерный шум прибоя
Все пять ночей. Их было пять…
Все то, что связано с тобою,
Я не устану вспоминать.
Что остается за тобой,
Когда ты пробегаешь мимо?
То соль волны, то горечь дыма,
Так пахнет скошенной травой,
Так пахнет подмосковный бор,
Июльским зноем накаленный,
Так пахнет летом ветер с гор…
И что мне Кристиан Диор —
Французский бог одеколонный.
1971
Как все влюбленные похожи друг на друга,
Как одинаковы их мысли и слова!
Во все века они не сходят с круга —
Бессильна Смерть, пока Любовь жива.
1980
Умирают лежа, сидя, стоя —
Дети века с разною судьбой,
Кличку труса, звание героя
Утвердив при жизни за собой.
Катастрофы, бедствия, аварии
Поставляют урны в колумбарии,
Так неотвратимо, наяву,
Невзирая на чины и звания,
Далеко не вечные создания
Присоединяя к большинству.
Но, беря на веру все условности,
Я еще не видел никогда
Умерших от лести, от нескромности,
От потери чести и стыда.
У меня ж такая точка зрения:
Раз живешь на свете, то живи!
Только я, в порядке исключения,
Умереть хотел бы от любви!
Ознакомительная версия.
