Василий Верещагин и Сальвадор Дали.
Бомбе водородной снится её папа
В хитоне греческого бога Эскулапа.
Лауреат, трижды Герой и диссидент,
Между физикой и Богом заблудший дивергент.
Маленькая птичка с зёрнышком пшенички,
Бабочка-капустница тянется к водичке,
А маленький сверчок щиплет бомбу за бочок,
И где-то уже рядом спусковой крючок.
В ночь конца времён небо загудит
Дробным стуком от шестнадцати копыт,
И столбами соляными ощерится Земля,
Изрыгая всё живое из себя.
Никуда не делось предчувствие войны:
Это плач старухи у спалённой избы,
Это недосказанное, это не обнятое,
Это на Кресте во злобе распятое.
Огромный город на исходе дня,
В пиках небоскрёбов отражается закат,
Их стены прогибаются в кривые зеркала
И горят как вавилонский зиккурат.
А тучи наползали, спариваясь в небе,
И обещали кончить проливным дождём.
Никому не хочется рыться в ширпотребе,
И мы свои вопросы с кем надо перетрём.
В воздухе воняет палёной резиной,
Запах лезет по карманам и липнет на лицо.
Кто-то будет рад, разжившись половиной,
А нам, конечно, мало будет и всего.
Деньги хотят ласки, чистоты и смазки
И, конечно, любят тишину.
Мы тут не будем жить по чьей-либо указке,
Мы свою погоним русскую волну.
Огромные Линкольны в пробках закисают,
А мы пешком идём по Пятой авеню.
Нас гангстеры киношные нисколько не пугают,
Мы готовы сами развязать войну.
Хочу получше рассмотреть своих ревнителей,
Пускай они себя покажут на свету.
Хочу глаза в глаза увидеть обвинителей
И сказать как есть, на прямоту.
Они в прокуратуру написали,
Что кому-то я цветы таскал охапками,
И с нескрываемой обидой сообщали,
Что деньги русские обзываю «бабками».
А цвет моей машины излишне золотой,
Это явно гражданин с амбицией.
Нет сомнений, что человек не свой
И с неоформленной общественной позицией.
А сколько платьев у жены — столько не прожить,
А одно было в цветах как российский флаг.
Потому они решились доложить,
Что, возможно, рядом с нами скрытый враг.
Своего деда фотографию в компании с Ягодой
Заявитель-бабушка к бумаге приложила.
Гордость за историю не измеряется погодой,
А как с врагами поступать, партия учила.
После сотой годовщины им совсем невмоготу,
И с ними можно далеко зайти.
А я скажу как есть, на прямоту:
«Ваш бронепоезд заржавел на запасном пути».
Она себя считала талантливой певицей
И большие сцены мечтала покорять,
Залетев туда сияющий жар-птицей,
Все аплодисменты и восторги посрывать.
Она была блондинкой, яркой и губастой,
С длинными ногами и грудью напоказ,
Она так крутила попкой многострастной,
Что всех, кто это видел, заглатывал экстаз.
Маленькая сцена в рыбацком ресторане,
Где пропивали деньги моряки;
Ей всё время приходилось давать какой-то рвани
За мятые и сальные рубли.
А до московской сцены рукой можно достать,
И когда делили минтаевую квоту,
Её решили депутату на сладкое подать,
Утрясти обжорство, перешедшее в икоту.
Московский депутат везде её слюнявил
И клятвенно дорогу на сцену обещал.
Он не говорил, а пьяно шепелявил
И при этом отвратительно вонял.
Он через неделю помер, согласно некрологу,
И сейчас в дешёвой водке её аперитив.
Она теперь поёт в крабовую ногу,
И её слышат через Берингов пролив.
В дешёвой забегаловке прокисшее веселье,
Затрёпанная скрипка не тянет в соль минор,
Спившийся маэстро трусится с похмелья,
Вчера был просто скотский перебор.
Его для видимости гонит толстая старуха,
А лучше бы лафитник с водкой поднесла.
Ну, пускай не водку, пусть будет бормотуха,
Но не так, так эдак скрипача спасла.
На улице зима, а он у тёплой батареи,
Тут и окурки можно с пола подбирать,
Здесь нет швейцара в золотой ливрее,
А толстая старуха — как родная мать.
Она ему объедки собирала,
А он ей «Музыку дождя» Шопена исполнял,
Но она опивки не сливала,
Он сам их со столов употреблял.
В дешёвой забегаловке делали облаву,
И участковый сапогами скрипку раздавил.
Он эту казнь исполнил как забаву,
Посчитав, что высшей справедливости служил.
Так затрёпанная скрипка отстрадала,
И у маэстро кончился с жизнью договор.
Над ним толстая старуха отрыдала,
И ветер в проводах тянул на соль минор.
Я вижу явь какой-то нереальной,
Может, это мир с обратной стороны:
Вроде кто-то заселился во дворец хрустальный,
А кто-то дико завывает из кромешной темноты.
Там в Землю зарывали монолиты,
Пытаясь у неё энергию украсть,
И феромоны выделяли, как термиты,
Чтобы не запутаться, куда её таскать.
Там подачки принимали за дары,
И, выставляя смерть за одержимость,
Железные могильные венки
Почитали за проявленную милость.
В смертные грехи вписали добродетели
И принуждают своих предков оболгать,
И обязательно сбегалися свидетели,
Которых подзатыльником можно запугать.
А на дереве — Соловей-разбойник,
А на Тойоте отказали тормоза.
И на Бермудах совсем не треугольник,
А пятиконечная звезда.
