Том 3. Стихотворения 1827-1836 - Александр Сергеевич Пушкин

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

  Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

  Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;

  Мальчик отцу помогал. Отрок ¹, оставь рыбака!

Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:

  Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.

  Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал.

Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;

  Меж говорливых наяд, мучась, она родила

Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.

  Резвая дева росла в хоре богинь-аонид,

Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,

  Музам мила; на земле Рифмой зовется она.

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;

  Старца великого тень чую смущенной душой.

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.

  Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,

  Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

  Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Глухой глухого звал к суду судьи глухого,

Глухой кричал: «Моя им сведена корова». –

«Помилуй, – возопил глухой тому в ответ, –

Сей пустошью владел еще покойный дед».

Судья решил: «Почто ж идти вам брат на брата,

Не тот и не другой, а девка виновата».

В последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

Бегут меняясь наши лета,

Меняя всё, меняя нас,

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальная подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга

Пред заточением его.

Пятнадцать лет мне скоро минет;

Дождусь ли радостного дня?

Как он вперед меня подвинет!

Но и теперь никто не кинет

С презреньем взгляда на меня.

Уж я не мальчик – уж над губой

Могу свой ус я защипнуть;

Я важен, как старик беззубый;

Вы слышите мой голос грубый,

Попробуй кто меня толкнуть.

Я нравлюсь дамам, ибо скромен,

И между ими есть одна…

И гордый взор ее так томен,

И цвет ланит ее так тёмен,

Что жизни мне милей она.

Она строга, властолюбива.

Я сам дивлюсь ее уму –

И ужас как она ревнива;

Зато со всеми горделива

И мне доступна одному.

Вечор она мне величаво

Клялась, что если буду вновь

Глядеть налево и направо,

То даст она мне яду; право –

Вот какова ее любовь!

Она готова хоть в пустыню

Бежать со мной, презрев молву…

Хотите знать мою богиню,

Мою севильскую графиню?..

Нет! ни за что не назову!

 Румяный критик мой, насмешник толстопузый,

Готовый век трунить над нашей томной музой,

Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,

Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,

За ними чернозем, равнины скат отлогий,

Над ними серых туч густая полоса.

Где нивы светлые? где темные леса?

Где речка? На дворе у низкого забора

Два бедных деревца стоят в отраду взора,

Два только деревца, и то из них одно

Дождливой осенью совсем обнажено,

И листья на другом, размокнув и желтея,

Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.

И только. На дворе живой собаки нет.

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.

Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Что ж ты нахмурился? – Нельзя ли блажь оставить!

И песенкою нас веселой позабавить? –

———

 Куда же ты? – В Москву, чтоб графских именин

Мне здесь не прогулять.

         – Постой, а карантин!

Ведь в нашей стороне индийская зараза.

Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа,

Бывало, сиживал покорный твой слуга;

Что, брат? уж не трунишь, тоска берет – ага!

Я здесь, Инезилья,

Я здесь под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном.

Исполнен отвагой,

Окутан плащом,

С гитарой и шпагой

Я