Дарья Варуль - Неназванному адресату

Нечаянная неосторожность.
Приветствие.
Крик безмолвный
Распахнутых шире глаз.
Ваш оправдательный полуприказ
Я помню и не скажу ни слова.
Но снова
Я
Вижу
Вас.

Постылый день уходит вспять,
Желтеют фонари.
Пойду домой и буду спать
До утренней зари.

Заснула в дымке голубой
Усталая земля.
Ты не встревожишь мой покой –
Тебя забыла я

И нити все оборвала.
И сожжены мосты.
Прости меня, что назвала
Немимолетным «ты».

Они расставались без слез и молений,
И с виду обычен разлуки был час,
Он тихо сказал ей: «Увы, продолженья –
Пока или вечно – не будет у нас.
Ни пылким влюбленным,
                    ни – паче – супругом
В ближайшие годы я стать не готов,
Но Вам обещаю, что чуткого друга
Во мне обретете на веки веков».

Она постояла безмолвно минуту,
Затем лишь сказала: «Я все поняла», –
И тихо ушла, чтоб душевную смуту
Закрытая дверь под засов увела.
И в этот же день она вдруг заболела,
И ночь голубую в слезах провела…
Вздыхая, еще тосковала неделю,
В другую, как прежде, была весела.

Казалось, забыта сердечная пытка,
Но встретился он ей, куда-то спеша,
И сразу с лица убежала улыбка…
А ночью молитву сложила душа:

Спасителю мой!
От губительной страсти
Заблудшее сердце мое свободи!
Во всякое время от всякой напасти
Отныне раба Твоего соблюди,
И даруй ему безмятежную долю,
И в деле любом рядом с ним пребывай,
Но если с Твоею согласно то волей, –
Союзом любви нас двоих сочетай.

И серые тучи по небу поплыли,
Спокойно тянулись осенние дни…
Они потихоньку друг друга забыли,
И был в этом промысел Божий о них.

«А представьте, что Вы начертаете стих
           на кленовом листе:
           я ему подберу обрамление!»
Ароматом заката повеет от них –
От листа и от стихотворения.
До кленовых полотен еще мне расти,
           для того,
Чтобы голос звучал
           сообразно древесному шуму
И любую способен был выразить думу,
Чтоб смогла достучаться до сердца его.
Скоро вечер придет
           и печалью окрасит ресницы,
Как опять отошлют
           под тяжелый шершавый замок
И прикажут до дыр затереть
           золотые страницы,
Но заставить – не смогут.
И будет мой мир одинок.
Вот кленовый Ваш лист!
И на Память его – забирайте!
Если Память еще не попала
           под крепкий засов…
Только в текстовых буднях
           порою меня вспоминайте
Под полуночный бой
           несмолкающих Ваших часов.

Осиротел многострадальный дом.
Озябший мир заваливает снегом:
Безмолвное оплакивает небо
И бой часов, и каждый верный том,
И птичий крик за тоненьким окном,
И каждый вздох, который был и не был.

Ресницы опустив благоговейно,
Минувшие мгновения тесня,
Поет душа, готовая изгнать
Из недр своих гнетущее похмелье.
Но страшно ей, что памятную келью
Другой – чужой! – осмелится занять.

Сулил февраль весеннюю погоду –
Декабрь застыл в объятиях зимы.
Природа спит и сочиняет сны
Для всякого, не знающего броду;
Не иссушил огонь речные воды,
Они ж его не могут потушить.

… И в первый раз, наверно, солгала:
Ведь та душа любила только дважды.
Других ночей воспетый сумрак влажный,
И разговор заветный до утра,
Случайный взгляд, рояля звук протяжный
– Возьму с собой. И верю, что однажды
Он скажет обо мне:
она не зря б ы л а.

Пернатый, здравствуй!
Питерский, веселый,
До пенсии – мальчишка и буян,
Ты – воробей, а я – приятель новый
Твоим невзрачным маленьким друзьям.

Ты любишь белый хлеб,
            раскрошенный рукою
Унылых стариков и маленьких детей,
А я люблю закат, склоненный над водою,
И постный хлеб, размоченный в вине.

Обедня кончилась.
Мороз сквозит по коже.
Роняет в снег рябина гроздья бус.
А ты летишь, так на меня похожий,
Сжимая клювом драгоценный груз.

Когда же ты, умяв свою добычу,
Спешишь ко мне попрыгать налегке,
То, кажется, каких богатств не сыщешь,
Чтоб подержать тебя минуточку в руке.

Как жаль, что птица ты
и не поймешь, наверно,
Что может целый мир войти в один напев,
Что сердце любит тихо и примерно,
От неудач жестоких присмирев.

Лобзая небо, взоры поднялись.
Разбрызган свет под куполом Собора.
В свои объятья принимает высь
Томящееся многозвучье хора.

Душистый ладан в воздухе разлит,
Любезно слуху каждое мгновенье.
Руки, поднятой для благословенья,
Торжественен и неприступен щит.

Пределов нет – начала и конца.
В созвучиях Вселенная творится.
В непреходящих муках сердце тщится
Неполнотой не оскорбить Творца.

Смыкаясь с небом, жаждут купола
Пушистого рождественского снега…
Здесь в первый раз склонилась голова
Безумная пред словом человека.

Храм веселый, один из первых
Петербургскую землю венчавший!
Возвративший в ряды верных,
В свои своды – меня – принявший!

Здесь – отрадно. Здесь – мир и забота.
Здесь меня ни о чем не спросят.
Непростая это работа –
Быть у Бога желанным гостем.

На Суде, последнем, суровом,
Может, станет мне оправданьем
Хоть одно – забытое! – слово,
Раз пропетое со вниманьем.

Весь мир одушевлен, и зрим, и вещен.
Способны мыслить струны и колки.
И даже пыль, сметаемая тряпкой
С покатой черноты фортепианной, –
Не просто прах, а бытия крупица.
И вещна мысль,
         пространство искривляя,
И вечна жизнь страстей неутоленных,
И каждый звук, рождаемый ударом
По сгусткам струн, на что-нибудь похож,
Но нет ему ни слова, ни прозванья.

Что из окон ныне вижу?
Крест Казанского собора,
Телебашни хрупкий профиль
И мечети синий купол;

Расположен недалече
Иудейский дом собраний,
Где-то в островах таится
Храм мистического Будды.

Крыши! Душ овеществленье!
Сколько плит и поворотов,
И нервических изломов
В бледно-серых коридорах!
Чайка – городской бездомный,
Позабыв морскую юность,
На антенну сесть стремится;
На фронтонах стайки птичек
Держат чинное собранье;
На изогнутых деревьях,
Крючковатою ладонью
Зацепивших чьи-то окна,
Вьет свой домик ворониха,
Зорким взглядом измеряя
Ширину своих владений.
Кот мяукает на крыше, –
Март настал. Начнутся песни.
Солнце, крыши золоти!

Я видела вас, женщины
           в фетровых шляпах,
в изящных беретах,
           небрежно повернутых вбок,
и вязаных шапочках,
           ровно на брови надетых,
В пальто длиннобортных,
           прямого покроя.
Держались вы прямо и просто,
Вы – петербурженки,
           блоковских женщин наследницы,
Вы – ленинградки, внучки и дочери
сильных и смелых блокадниц.

На вас
Так я желала похожею быть,
Так же в любую погоду на легких нестись
каблуках.

Бледная, милая, ты – с вероломно мучительным
взглядом!
Сколько ль в тебе любованья собою?
А сколько – тоски?
Сколько ночей ты рыдала,
           от света потом укрывая –
– Душеспасительных или губительных?
– бдений следы?
Рифмой отпевшая всех,
           с кем когда-то знакома была,
Ты, погребенная заживо,
           трижды сожженная веком, рыданья
В самое дно хоронившая трижды
           восставшей души –
Кто-то тебя милосердный
           у Бога отмолит.
Имя твое – благодать, голос же твой –
           воплощенье печали.