«Идет, каблучками цокая …»
Идет, каблучками цокая,
Торопится налегке.
А грудь у нее высокая,
Платочек в одной руке.
Коса у нее каштановая,
В серьгах у ней бирюза.
Целуется, постанывая,
Зажмуривая глаза.
С такою возможны горести.
Ответит нам кто за них?..
Так думал сквозь слезы в поезде
Расстроенный призывник.
«Тише воды, ниже травы …»
Тише воды, ниже травы,
В детстве отца называла на «вы».
Сызмальства мать обожала свою.
Брата любила. Ценила семью.
Время прошло вдоль домов и оград.
Муж оказался дороже, чем брат.
Дочь оказалась роднее, чем мать…
Нам это, кстати, пора понимать.
Вдруг рука оказалась тонка
Для привычного прежде браслета.
И ударила в сердце тоска
Посредине счастливого лета.
И сняла она быстро браслет,
Ибо думать о смерти негоже.
Но остался отчетливый след
На душе, а не просто на коже.
Подняла она руку тогда,
Посмотрела, едва ль не впервые:
Как ручьи под прикрытием льда,
Слабо жилки видны голубые.
Внятно медом тянуло с полей.
Но как будто бы жизнь пролетела,
Так до слез было дорого ей
Ее сильное женское тело.
Золотая звенящая нить,
Что натянута к лету и свету…
Вот бы чем-то другим объяснить
Несуразность внезапную эту!
«Ты потянулась в постели…»
Ты потянулась в постели,
Выгнула спину.
Годы, что сгорбить хотели,
Сам с себя скину.
Август по ближним заставам
Копится густо.
Хочется сильным суставам
Охнуть до хруста.
Что же тебе еще снится?
Губы распухли,
Да и глаза сквозь ресницы
Тлеют, как угли.
В зеркале рассматривать себя
То нарядной, то опять раздетой.
В окна свет врывается, слепя.
Что нас ждет: попробуй-ка разведай.
Животу от солнца горячо.
И, купаясь в утреннем бальзаме,
На себя смотреть через плечо
Чьими-то серьезными глазами.
«Столкнулись. Вижу — рада…»
Столкнулись. Вижу — рада.
— Ну, как вы? Сотню лет
Не виделись…— и взгляда
Наивный юный свет.
И словно вся в полете,
В ушах, наверно, шум:
— Нет, правда, как живете?
Какой на вас костюм!..
— Живу? По-стариковски.
Да-да, уже давно!
Обновы и обноски —
Нам это все равно…
Вторично взглядом мерит
Меня в осеннем дне,
И видно, что не верит
Ни капелечки мне.
«С усмешкою чему-то своему…»
С усмешкою чему-то своему,
Внутрь обращенной, смутной и далекой,
Идешь — повадку видно по всему
И женственность — во взгляде с поволокой.
Ты девушкой когда-нибудь была?
Не ведаю, но думаю — едва ли.
Ты женщиною в этот мир пришла,
И все лишь так тебя осознавали.
«Юная, средь сутолоки высшей…»
Юная, средь сутолоки высшей,
В городской заботе и тщете
Летним днем стоит перед афишей,
Бегло закрепленной на щите.
О другом о чем-то в слитном гаме
Словно бы задумалась слегка,
Только между влажными губами
Двигается кончик языка.
Словно кому обещаны,
Сильные, как женьшень,
О молодые женщины —
Взглядов мужских мишень.
Я иногда замедленно
Взор на них наведу.
Очень они заметные,
Больно уж на виду.
Смелые и смущенные,—
Тоже ты их пойми,—
Несколько защищенные
Маленькими детьми.
Бегло подмазаны губы.
Густо запудренный нос.
Скулы торчащие грубы.
Облачко ломких волос.
Шаль, а верней, полушалок,
Стиранный тысячу раз.
И поразительно жалок
Взгляд нерешительных глаз.
Но, усмехаясь задето,
С ней разделяя жилье,
Может, за все вот за это
Он еще любит ее
Женская грудь из расстегнутой блузки.
Это, пожалуй, не слишком по-русски.
Это, скорее, Париж, Монпарнас.
Кто эта женщина — право, неясно,
Что, поднимая глаза от пасьянса,
С легкой смущенностью смотрит на нас.
В группе со мной молодой академик,
И, разумеется, тоже без денег.
Мы на прогулки расходуем пыл.
Снится Изварино, крыша из дранки.
Я говорю: если были бы франки,
Только бы эту картину купил.
В жизни выбрав баскетбол,
Увлеченные подруги
Гулко бьют мячами в пол,
Элегантно длинноруки.
Пот струится по лицу
У недавней недотроги.
Вот бросают по кольцу,
Откровенно длинноноги.
Замерев перед прыжком,
Попадают, хорошея.
Вновь стоят они кружком,
Вытирая лбы и шеи.
Тренер многим по плечо,
Слов расходует излишки.
Сверху пышут горячо
Их побритые подмышки.
Он напутствует: —Вперед! —
Но, как приму цирковую,
Цепко за руку берет
Молодую центровую.
Говорит два слова ей
Ободренья и совета
И к скамеечке своей
Отступает, сделав это.
Ты так уставала,
Что мне было жаль будить тебя
Даже лаской.
Я очень скучал по тебе,
Пока ты спала.
Вновь былые поступки,
Поднимая на щит,
Выразительно в трубке
Женский голос звучит.
Между дел иль на ложе
В том его торжество,
Что он явно моложе
Губ, исторгших его.
Не глаза и не руки —
Рядом с блеском седин
У забытой старухи
Прежний — голос один.
И вмиг за трюмо,
А может, на полку
Засунуть письмо,
Прочтя втихомолку.
А вскоре с огнем
Не сыщешь средь пыли,
Поскольку о нем
Вы тут же забыли.
Ответы не в счет —
Давнишняя дата…
И кто-то не ждет,
И ждал ли когда-то?
«Окошки чуть голубоватей…»
Окошки чуть голубоватей,
Чем были, может быть, за миг.
Доскрипывание кроватей,
Долюбливанье нас самих.
Ведь скоро — никакой пощады,
Лишь утро с беглостью примет.
Заборы длинные дощаты
Или их даже вовсе нет.
Женская голова
В папильотках.
А внизу-то: раз-два!..—
Строй в пилотках.
Впрочем, ждет лишь одно.
Слышь, пехота?
Вскинуть взор на окно
Неохота.
Но вверху-то сто лет
Вьется локон.
И воякам вослед —
Взгляд из окон.
«Но, Боже мой, скажи на милость…»
Но, Боже мой, скажи на милость,
Куда б ты ни был занесен,
Что трепетнее сохранилось,
Чем ласка женщины сквозь сон?
И многого иного слаще,
Зимою или по весне,
Не откровенность общей страсти,
А слитный шепот в полусне.
Задумчива и хороша,
Лишь брови чуть сдвинула,
К воде подошла не спеша
И все с себя скинула.
Ожгло холодком по груди.
Чуть скрипнула камушком.
— Не женится он, и не жди! —
Услышала рядышком.
Так баба сказала одна —
Как водится, надвое,
Тем более, если она
Нагая и наглая.
Стояли недвижно леса,
Но двигалась фабула.
А с листьев холодных роса
Медлительно падала.