Ни капли ресентимента здесь нет. Причина – это просто способ ткать стиховую ткань, а не всем вместе бросаться искать виновного. Было бы наивно видеть в этих стихах банальную проблему: как соединяются в русской культуре мечта о Китеже и сквернословие, воспоминания о святости и мерзостный быт на всю жизнь, – эту тему оставим замшелым публицистам. «Покинуть Китеж» здесь означает примерно то же, что «покинуть помещение» – чтобы, наконец, изучить и другие помещения. Дело не в том, что мечта не совпадает с действительностью, а в том, что любую действительность мы знаем только как исключение, вычитание, произведенное внутри мечты. Не мечта вычитается из действительности, но одна действительность вычитается из другой действительности внутри мечты.
По сути, перед нами и доведенный до предела романтизм не в своих пошлых, а в своих философских проявлениях, где развертывание стиха требует представить пространственное соположение вещей как временную вереницу впечатлений, а временной ход событий – как поиск ими своих оснований в лирическом изречении. При чтении Риссенберга я не раз вспомнил Афанасия Фета, как и великие тени Фридриха Гёльдерлина и Циприана Норвида. Но только там, где романтический поэт опирается на большой антураж озарений, мыслей и чувств, которые и оказываются «медиа» его внутреннего мира, – там современный поэт должен быть строгим комментатором и наблюдательным схолиастом реальности; комментатором «тематическим», «проблемным» и «идейным» – идейным в том смысле, что его ви́дение (идея) сразу становится видéнием, сновидением, «пониманием» (в смысле трактата В. В. Розанова «О понимании»), а реальные отношения вещей фиксируются как симптомы столкновения с социальной реальностью.
Стихи Риссенберга напоминают об «уликовой парадигме» Карло Гинзбурга, этом культурологическом психоанализе: реконструкции социального облика и политических намерений людей прошлого по случайным приметам. Только здесь по приметам реконструируются не люди, а сам мир вещей. Этот мир оказывается то шаток (и тогда получаются «политические» стихи), то тверд (и тогда получается «лирика»).
Опыт Риссенберга противоположен опыту концептуализма. Он не оставляет свою подпись на вещах, но терпеливо ждет, когда вещь вдруг отнесется к себе твердо, вдруг найдет свою «стадию зеркала», по Лакану.
Ручаюсь прощай позапрошлую птичью
Что проще изречь приснопевчую рощу
Сортученной крови слепому спотишью
Опишет спохватом на устную ощупь
Изрекается только то, что постоянно поет само, а кровь кипит как ртуть именно для того, чтобы затихло все в этом кипении крови. Как в горячке весь мир часто кажется застывшим.
Описание вещи для Риссенберга – не перечисление параметров, а подбор ключа, пароля, кода доступа, сохраняющего свою уникальность. Именно в этом значении исконно, до грёз Шлегеля и других романтиков, бытовало слово «символ» (означавшее в древней Греции разломанную табличку с уникальным сколом, служившим паролем доступа). «Описать спохватом» – это то же, что соединить части «символа», убедиться, что код доступа подошел. Мы и из житейского опыта знаем, что «спохватиться» – это вдруг догадаться, приобрести ясность сознания ситуации. Но для нас этот непосредственный опыт слишком растворен в речевых жанрах, в едкости слишком серьезного отношения к себе. А у Риссенберга «спохват» и значит выход к реальности, на радостях, к счастью, забывающий превратить ее в мучительную проблему.
Илья Риссенберг всегда встает на сторону поэтики, а практика приходит сама. Илья Риссенберг видит вещи, а не себя, успевшего назвать вещи. Илья Риссенберг смотрит глазами комментария и находит вокруг только заслуживающее комментария, самое важное и единое на потребу.
Александр Марков
На я-сно-видимом перевале иней наявных сил
Неисправимые пировали Имя возобновил
Дух телогрейки в оков/пах Б-га Видит меня вода
Город мой трогательный ах ковга имечко не беда
Речь заплетается в ковш заплечный раньше пути сойду
След по-медвежьи живой и вечный ранит её слюду
Любят всецелого оборонца звёзды По взлобью плит
Разум на пазвонки разобьётся сердце да исцелит
Снежные шрамы авиалиний воинский интеллект
В силах наивный припадок иней взнесть неиной проект
Б-же помилуй порожек алый иссиня-чёрных дней
След по-медвежьи большой и малый н/мощной стеной над ней
Ладит Европа слабейшим звенья долу слегла больна
Смежно залогу правозабвенья бледная пелена
Полог псалмами слагал эпохи слепо страдал залог
Веждами беженцев что оглохли слушая Декалог
Рожицу с детства малюет луб мой рознью за рубежи
Вслед бесконечности ближнелюбой вдаль/в дань горизонт бежит
Словно издревле на прость соломки вытеснили смолу
В лоб Колесничему ось поломки остановись молю
В-ру-сь вопреки корабля провинам срубленный наповал
Исповедь самонеисправимым в славицу напевал
Известь затмений про-свет-несметна благо на за версту
Страже скрижалей близ луж ни с места искра на блокпосту
Жили как были иные как иней простые слова
На растяжке рвались многосложности
Боготворимого мира ничейная доля/зона/доза нова
Оплошать в исправленьи оплошности
Ивовый прутик прости коллективный лехаймов коктейль
Что отпраздновали замечательно
Чашу позора испив я пропал в Иловайском котле
Лишь остаточных лет замешательство
Манною горечью слад наизусть ради хлеба сберёг
Голокостое сопервопутствие
Господу с целью глодать до осенней черты кочерёг
Коченеющих сферы капустные
Праведный жребий низам толковал тоскователь высот
(С)лепота (с)лепочёлыми скотчами
Дикой акации устрица устной смоковницы скот
На святом искушеньи заскочены
Жизнь опечатка описки Священнику быль прощена
Одомашнена римская статуя
Выдохнет псину из (с)писка придворная слюбу щеня
Машет тщетно кормилица старая
Звёздам в конце и в начале впритык земноводная ось
Густопсовы ту-ре-чи простые ну
Сорок не-бес-обинуясь из конуса млеко стряслось
Перевёрнутой долу пустынею
В разуме плюс полусонок удвоенной грёзой радел
Отразить в чёрно-белом ударе я
Дольнему небу сегодня наследуя водный удел
Не до лжи Всеничейное радуя
Бо-же до присмерти люб отшатнулся едва не родни
Ближе нет правдоречные очи ей
В стишь смотровому окну убелённые ветошью/млечностью дни
Занавесила/заповедала чернорабочие
Знаменуя числитель, рядовичей сила,
Подробно рыдмя сиротой и вдовой
По грядущему миру, душе разрешила:
Расширь сердцеВину войны рядовой!
Пред киборгом Б-га обещана рота
Свободному месту, где выбора нет,
Кроме тьмы из-бегущего-смерти народа:
В дыру ротовую весь выдохся свет.
Рассусоливай, столь, медновласые печи,
Пугающие мёртвоглавый картуш,
Как отрезала уст беднородственных речи,
Что начисто жертв устрашили кашрут.
Броным гамузом средствуя музе последних
Растяжек, с лихвой разминулся навспых
Мозговых позвонков многолюдный посредник
С кружком обороны вершин вековых.
Как никтожник теснин, чья жена увенчала
Из дужек луной, совершенен и прост
На простор пятикнижного первоначала
Восходит во весь человечный прирост.
Мир тебе самодовольная боль
Царственна в центростремительных рисках
В поисках истины воинский вопль
Бьётся спросонья потерь материнских
Зрим одуван миротворной звезды
Прахоподобью позорных сражений
Ожил наружу из мёртвой воды
Дух возгоранья оранжево-нежный
Правит сегодня сеченье майдан
Противостогны державы студёной
Се человек обнажённый Адам
Сонноосознанный трудорождённый
Только не Лот обернулся асфальт
К тылу Содома смолою резины
Десять за тезвины лет фестиваль
Кто там АУ разве Арт Украины
В горния паствы счисленьи слепом
Тысячелетий на (К)Райгород стойкий
Станет отныне блокпостным столпом
Слёточка облачной славы геройской
Доброю волей даров и утрат
Местоположная искра рискую
Выходку жизни азартный театр
Ради игры раздувает лихую
Зо-на е-нотный террор навострит
Носом и ртом в риторический рупор
Ноги врастяжку ретивый артист
Руку протянет на публику трупов
Спрос тишины на Куд-А и Ком-У
Нешто нужны макАдаму майданы
Скромных трудов арестант на дому
Некий Кадмон сотрясает каштаны
Время Король поколенью не в счёт
В кровь окунулся и в раме каналью
Власть покаянная накрест сечёт
Ствольно-двусветною диагональю
Медленно бредит едва гомонит
Бедной беседы глагол обоюдный
Ферзевый нет милленарный гамбит
Голой берёзы гильгуль неуютный
Осень спас/лённых снопов на спине
Памяти спящего поля сочувствуй
Чистых писаний дочерняя песнь
Уст вопиющих святому кощунству
