Сергей Кутолин - Впечатления (Опыт рефлексии визионерства)

Как часто мы себя в пример приводим
и вызываем в людях опасенье, —
не ложь ли наше самомненье
и тот ли путь, которым ходим,
которым предлагаем жить,
усвоив в нём и смысл, и откровенье.
Кто хочет внять в нас нашему терпенью, —
ведь опыт наш. И нам в нём говорить.
Молчанья признак есть хороший тон, —
в нём всё:
страданье, самобытность, полнота,
в нём мера, наконец, закон.
Лишь опыт твой. В нём суть и простота,
неповторимые и сжатые лета,
лишь для себя смысл ячества не сон.

Стена веков из неизвестной ткани, —
здесь прошлое пока, а будущего нет,
И вся История как воплощенье лет
захлопнута в невидимом капкане.
Всё светлое нам солнце открывает,
и рань безбрежная опять в сердца стучит,
и если песня с нами говорит,
то в ней и будущее перьями сверкает.
Озера, горы и леса,
объемлющие вечное начало,
и пропастей бездонных туеса, —
все эхо песни постигают в раз, —
в них песня исцелённая восстала
и вечной жизнью радуется в нас.

Берёзы в зелени ленивой
полны закатного огня,
и слабый ветер, шорох для,
стоит в них юный и счастливый.
Я знаю осенью унылой
бывают вечера и дни,
Душа так требует: «Усни
и возродись, природа, силой».
Тогда у зелени закатной
я вижу каждый раз тебя
и пару белых голубят,
зерно клюющих мирно возле, —
Неповторимы день и вечер. Сад
и жизнь, и захмелевшие берёзы.

Осень шепталась в аллее
и целовалась в ночи.
Лунного света лучи
в лужах нашли Водолея,
Листья безумные, сея,
ветер повсюду метал,
Желтый фонарный кристалл
вспыхнул, искрясь и седея.
Мрак нагоняет тоску,
в свете куется надежда.
Знаешь, куда я бегу? —
Силой духовной тюльпаны
там ещё тёплы и свежи, —
это фантазии страны.

Заставляют много говорить
И пить мелодий бравых мешанину,
И мы летим в их рай подобно клину
тех лебедей, которым там не жить.
Но в этой мешанине, воплей, криков,
Заздравных од и бесконечных слов,
мотив которых празднично не нов,
Я вижу их присадистые лики.
О, некогда мелодий дух
услышать в тишине себя,
узреть неизреченный Слух,
и ощутить тот мир, любя
и тишину, и свет, и озаренье,
и истин суть сквозь млечное сомненье,

Туман стелился по низинам.
Его охватывала страсть,
и жадно разевая пасть,
он стлался белым, бело-синим.
Берёз рисунок строгих линий
вдруг распростёрся в звонкий штрих,
он далью в розовом затих
и превратился в светлый иней.
Бесстрастно звёзды вниз смотрели,
и сердце охватила грусть,
но страсти разом прокипели, —
пустое все, одна молва,
И говорит природа пусть
свои бесценные слова.

Кружился снег. И тишина
в объятьях белых млела,
она была как снег бледна
и ночью поседела.
Смотрю я часто сквозь себя
и вижу от волненья,
что жизнь проходит мимо тенью,
а я молчу, молчу любя.
И вечность выпуклостью лба
все мысли держит словно звёзды,
а их сияние как грезы
в резьбе у Логоса-Столпа,
где я своей бесплотной тенью
иду к молчанью и смиренью.

Они просто дворняги
И Шурик, и Муха, —
голодные бедолаги,
спящие в пол уха.
Они преданно — ласковы,
— всё за кусок;
помои — вот яства их, —
в луже глоток.
Дворняги российские, —
боль, визг и стон;
Дворы деревенские —
их марафон.
Но сны олимпийские
им не закон.

На деревне тишь стояла
так уныла как тоска,
Пыль, просеявши века,
в тёплом воздухе дрожала,
звень в лога за лесом пала,
зашепталась там река,
и пошла гулять в луга
тьма молочного запала.
Звездопад, кручинясь, бросил
кучу судеб во дворы,
Звёздный град пощады просит
в буераках сёл и просек
Человеческой дыры, —
Тьма его там вечно носит.

Где-то пела синяя птица,
где-то радость свободой жила,
и знакомые светлые лица
вдруг из прошлого мне принесла.
Сердце, сердце, я знаю как больно
пить тоску, раздражение, грусть,
только прошлое теплится пусть
и гуляет в нас светло и вольно.
Кто нас встретит на новом пути,
приголубит нас в будущей сечи,
счастье прошлого с нами лети,
горе прошлого, болью свети,
тяжесть нового ляжет на плечи, —
сердцем, сердцем её оплати.

Солнце плавает на крышах,
птицы звенью расцвели,
синий воздух снова дышит,
лужи в дымку снизошли.
Какое бытие. Какая здесь отрада,
Здесь новый мир и новая душа
Шагает улицей и в белой пене сада
она упруга словно бечева,
как хороша, как изначально цела,
Она свой мир как в капле создаёт,
В себе самой рождает формы тела
И, отдыхая, чьи-то песни пьёт,
Таит черты, но, изменив порядок,
Вдруг в объективность истиной падёт,
И старый мир, которому не рады,
Здесь снова место очевидное займёт.

Глубоколонный храм
остроконечный, без излишеств,
Он, как наш праотец Адам,
весь светел даже в тёмных нишах,
Вокруг, вокруг — везде колонны,
Средь них робеет тишина,
Но языком их монотонным
вся сущность зодчества полна.
И пятна солнечного света,
врываясь, озаряют dom
и дышат таинствами лета,
зовут нас думать о простом.

Над Обью гулко разносилась
и пела розовая рань,
То хороводилась, то лилась,
Неслась на песнях в глухомань.
На берегу стояли бабы,
и плыли лодки по реке,
Теряли позолоту ямбы
и в бликах розовых в руке,
в ладонях солнцем исчезали,
Они в уключинах рыдали,
Но в звоне утра им отцвесть,
коли душа в природе есть.
И зелень, зелень вод обская
влечёт ту рань на север тьмы
и там, собою растворяя,
хоронит всё, чем полны мы.

Гребни тёмного собора
рвут разрывы светлых молний,
в их латинских буквах хоры
грома, криков душу полнят,
полнят душу серафимов,
у святых стоят в очах,
и огнём неопалимым
рассекают на плечах
тьму за ангелом суровым,
в звёздных окнах говорят
и в отчаянье готовы
сонно — пепельный наряд
изничтожить в здешнем мире,
опоить уснувший сад
и своею грозной лирой
бьют пылающий набат.