Следит за тем, как пьют товарищи его).
Я стороной узнал,
Он пережил клиническую смерть.
(Вот сочетание, что вызывает образ
Клинка, входящего в грудную клетку
По рукоять).
Когда чудак обмолвился, что он
Работает в театре, я подумал:
Да кем он мнит себя?
Мельмотом, демоном, вампиром?
Ну, если демон, то из самых мелких,
Ничтожных и бездарных, вроде тех,
Которых объегоривал Балда,
Кто вьется в снеговом столбе
И тянет лапки к неопрятным ведьмам.
Я присмотрелся к тени – тень была.
Он сам был тень, и только.
Тень упырька. Хотелось крикнуть:
«Кто кинул тень свою?»
Но он не понял бы меня,
А тот, от тени отказавшийся, – я знаю, тот бы не услышал.
«Представим такого профи…»
Представим такого профи —
Разведчик перед войной
Потягивает свой кофе,
Маленький, но двойной,
Играет с соседом в шашки,
Одерживает над ним
Победу – и вновь по чашке
С дном – маленьким, но двойным.
Допустим, он ждет агента,
Чудака в полосатых носках.
Стучит новостная лента
В тяжелых, как гири, висках.
И ведет политика Сталина
К катастрофе и пустоте.
И он видит, что явка провалена,
И носки на агенте не те.
Расставаться будет непросто
И с ним, и с его женой.
Но у них перспективы роста
Нет – ни маленькой, ни двойной.
И скажите, зачем радист вам?
Молчанье станет связным.
День заканчивается убийством,
Тоже маленьким, но двойным.
Он исчезнет на дне колодца
Жизни, маленькой и двойной,
И потом уже не найдется
Той ли, этой ли стороной.
Ни к чему его не ревную
И при случае не бодну.
Даже маленькую, но двойную
Я не прожил бы. Мне б одну,
Точно черточка в апострофе,
Жребий, участь, доля, стезя, —
И довольно. И чашку кофе.
Жаль, что кофе почти нельзя.
Примадонна жаловалась на соседей
И о них говорила такое:
– Один – настоящий грузчик,
Другой – грубиян,
Третий никогда не здоровается,
А четвертый вообще алкоголик.
Можно сказать иначе:
– Один сильнее других,
У другого отрывистый голос и решительные манеры
(Сказалась десантная молодость),
Третий (актер по профессии) не слыхивал опер,
А четвертый любит беседы с друзьями.
Можно иначе сказать:
– Один из соседей – мой друг,
Другой – мой товарищ,
Третий бывает моим собутыльником,
А четвертый – я сам.
Иначе, можно сказать,
Сам я – каждый из них:
Силы пусть и неважной, но грузчиком был;
В десанте представить меня невозможно,
Но энергично выразиться сумею;
Не актер, но лицо на площадке
(не сценической, лестничной),
Бывает, едва разгляжу;
Выпить люблю, хотя не до дрожи в коленках.
Ах, примадонна, примадонна!
У нее такое сопрано,
Что, заслышав его, мой друг напрягает мышцы,
Мой товарищ ругается и ломает брови,
Мой собутыльник таращит глаза и спрашивает, что случилось,
А я замираю в ужасе и восторге, и хочется выпить.
Господи! Ты каждому открываешь кредит —
Кому в талант, некоторым в два, лучшим – в три или больше.
Благодарю, что ты окружаешь меня теми, кто может
Поднимать тяжести,
Резать правду в глаза,
Делать смешное лицо,
Наконец, петь как ангел и говорить о нас всякое,
За что я и предлагаю выпить.
Я – объявленье. Я кричу: пропала
Девочка, затем щенок, затем
Пропало все. Еще немного…
И тут вмешивается Маша,
Произносящая отрезвляющую фразу:
«Ну, пока-то все нормально».
Я – почва под ногами. Я горю
(С напалмом напали на пальмы),
Земля на грани. Еще немного…
И тут Маша
Вставляет свое коронное:
«Ну, пока-то все нормально».
Я – чемодан с тротилом. Только тронь —
И я взорвусь, и пол(-)аэропорта
Покроют трупы. Еще немного…
Но, само собой, встревает Маша
С этим несомненным:
«Ну, пока-то все нормально».
Я ядерный реактор, я пылаю,
Мой стержень плавится. Я множу
Невидимую смерть. Еще немного…
И я скажу:
Все полого и покато,
Тишина твоя крахмальна.
Ну, нормально все пока-то,
Ну, пока-то все нормально.
От рассвета до заката,
От заката до рассвета,
Ну, нормально все пока-то
(Вампиры и Тарантино не считаются),
То есть (я опять перехожу на крик), все нормально это?!
И пошел, и пошел, и кричу:
Пропала девочка…
«Можно отлично жить в деревне, числясь Марьей Иванной…»
Можно отлично жить в деревне, числясь Марьей Иванной,
Быть негритянкой из племени Ах, обретаясь рядом с саванной,
А то индианкой плести корзины в предгорьях Анд.
Но кто-то живет на земле, прозываемой Обетованной:
Это моя еврейская мама выбирает такой вариант.
Вот так Диоген, вероятно, обрастал своим пифосом,
как оболочкой,
Вот так зародыш листа оборачивается почкой,
Как жилье бутылку «Узо» облюбовывает анис.
Моя еврейская мама живет в сарае, что характерно,
на едином уровне с почвой,
Даже несколько глубже – ступенька вниз.
Эти стены из хлипкого пластика – почти насекомый кокон,
Тут хранятся запасы пищи на случай жизни, но нету окон;
Впрочем, именно это в каком-то смысле провоцирует аппетит.
Если бы в это жилище (Господи, повремени) явился ангел,
кого бы тогда уволок он?
Думать не хочется, что за бабочка улетит.
Вот за терновым кустом притаился отнюдь не Господь,
а какой-нибудь левый Усама;
Что не так уж и страшно, поскольку всечасно бодрствует само —
Оборона, и наши не пашут уже на волах.
Но в соседнем городе два минарета направлены в небо,
как два кассама,
Они ко всему готовы, их цель – Аллах.
Я никого защитить не умею. Выслать денег?
Так они – ее же. Хотела, чтобы привез веник —
Показалось смешным, как будто и сам, без веника, не нелеп.
Я вхожу в ее комнату – так, точно спускаюсь, нарезая круги,
на тысячу тысяч ступенек,
Туда, где моя еврейская мама для меня нарезает хлеб.
Нивы сжаты, рощи голы,
Будем в рифму брать глаголы
И не требовать венца;
Полно мне гулять на свете:
Тятя, тятя! Наши сети
Притащили мертвеца.
Господин из Сан-Франциско,
Канцелярская отписка,
Спит на полке боковой;
Мчится поезд, вьется поезд,
Агрессивен и убоист,
Как солдат еще живой.
Поезд в форме цвета хаки
Реагирует на знаки:
Тут идти, а там – стоять.
Господин не отвращает,
Но глазами отвращает —
Стоп-машина-рукоять.
Эй, Иван Ильич, куда ты?
Мы с тобой еще солдаты;
Это край – а в том краю,
Слышишь, олух, нет вожатых,
Нив неголых, рощ несжатых
Тоже нету, мать твою.
«Смерть привлекает меня как сюжет…»
Смерть привлекает меня как сюжет;
Только меняешь завязку.
В эти-то воды однажды вошед,
Ими я сыт под завязку.
Новый дается глоток тяжело,
Пусть и с намереньем скользким.
Сколько «ты жил», «ты жила», «ты жило»
Скажешь, а главное – скольким?
Лучше, ей-богу, совсем замолчать,
Чем разоряться, что все там…
Лучше печать на устах, чем печать,
Выполненная офсетом.
Там, под водой, где лучи не палят,
Легкие сменишь на жабры.
И замечаешь – уже веселят
Всяких кадавров макабры.
Помню такого, он был молодой,
Жизни не вынес ненастной.
А торговать примерялся водой,
Правда, другой – ананасной.
Я ж наблюдаю вокруг торжество
То красоты, то морали.
Стихотворенье не стоит того,
Чтобы друзья умирали.
«Я слово написал и зачеркнул…»
Я слово написал и зачеркнул,
Как бы ладонью воду зачерпнул,
А пить не стал, отправил дальше литься.
Но слово не журчало под кустом,
Ворочалось, ворчало под крестом —
Бывают же у слов такие лица!
Так умершему хочется домой,
И вот он, как сравнение, хромой
Обратно ковыляет ковылями.
Но на ступенях не растет ковыль,
И плакальщица спросит: «Это вы ль?» —
Закусывая ломтиком салями.
Здесь все уже иным обретено,
И слово на уход обречено
И скрыто, как метафора, под дерном.
Вот так Полоний обретал судьбу
И кое-как дошучивал в гробу:
Кто был коверным, станет подковерным.
Зачеркнутый опасен, как рожон.
Со всех сторон словами окружен,
Урон пытаюсь выставить уловом,
Цепляюсь что есть сил за острия
И наконец-то понимаю: я
Уже написан и зачеркнут, словом.
«Права на вожденье? Скорей, наважденье…»
Права на вожденье? Скорей, наважденье
Находит, да так, точно кто-то позвал.
Слова-то какие: развал и схожденье,
Развал и схожденье, и снова развал.
Два месяца жить на краю детектива,
Качаться, как ива, на этом краю,
Следить между строк криминального чтива
Ментовскую сводку и участь свою, —
Вот счастье, вот право, как Пушкин говаривал,
Слегка осекаясь на желчном смешке,
И то не тогда, когда жженку заваривал,
А скромно склонялся над щами в горшке.
