Во всей сумасшедшей длине!
Держала собаку и кошку,
Судьбу доверяла созвездьям…
Но полно, всего понемножку.
Давайте же за город съездим.
5. В электричке. Песня о невстречном
Растрясая избыточность плоти,
Наберем постепенно разгон.
Электричка зайдется в икоте,
И слегка завихляет вагон.
На тычок обернешься с ленцою:
«Не из лесу ли, часом?» – «Вестимо».
Но навряд ли запомнишь лицо у
Человека, идущего мимо.
Это слово нам стало паролем,
Это слово навеки любимо,
Оттого мы о чаше и молим:
«Пронеси ее, Господи, мимо».
Мы услышаны. В чем же загвоздка?
Чем нам жребий не нравится наш?
Мы проносимся мимо киоска
По раздаче означенных чаш.
Ветер ломит в раскрытые окна,
Постарательней горло укутай.
Ну, пускай простудился, продрог, но
Не отправлен к Харону цикутой.
Невралгически спину изгорби,
Что поделать, испорчена рама,
Но зато не упрятана в торбе
Криминальная чаша из храма.
Из-за чаши тебя не погубит
По дороге мелькнувший ларек,
Из-за чаши тебе не разрубит
Головы полудикий царек.
Ты не станешь следит из-за чаши
За походкою уличной тетки,
Недоучка студент, изучавший
Лишь начала, зады и ошметки.
Показалось лицо – но дыра там.
Ты молился? Твоя и вина в том,
Что не станешь Эзопом, Сократом,
Даже воином и алконавтом.
Вот зачем божество умолимо:
Проскользнуло в молитву словцо.
Человека, прошедшего мимо,
Сам Господь не узнает в лицо.
6. Пейзаж
Дева, струю нагнетая,
свою опрокинула чашу…
…Вновь я посетил
Тот уголок, где трепаный Парни
Лежал недалеко от треуголки,
И треугольник смуглого лица
Распаренно склонялся над страницей.
Здесь царствует гармония, не то
Что в Петербурге, городе контрастов.
Кувшин, разбитый вдребезги, и тот
В нее не вносит дребезжащей ноты.
Зефир пускает ветры столь изящно,
Что заплясала, подбоченясь, нимфа,
Опернутая на изрядный пень.
В Екатери… Пришел на ум мне, кстати,
Отменный бюст, который заприметил
Я в Третьяковке, шубинской работы.
Как раз Екатерина № 2
Весьма напоминала героиню,
Которая (простите за избыток
Союзных слов, но что же есть стихи,
Как не союз меж автором и словом?)
Работала в Лицее, кем – неважно.
Я где-то перебился, ну и пусть.
Здесь, в Пушкине, все Пушкиным и дышит.
Египетские, например, ворота,
Мне кажется, здесь только потому,
Что прадед был рожден неподалеку;
Чесменский столп – затем, чтобы Державин,
Передавая лиру, не забыл,
Что в гроб сходить пора ему настала;
А имена товарищей по курсу
Начертаны на кельях для того,
Чтоб оправдать великолепный список
Блестящих эпиграмм и посвящений.
Пока еще вовсю подлунный мир
Насилуют бесстыдные пииты,
Не позволяя зарасти тропе,
Какая нас ни треснула б дубина
И как бы ни огрело помело,
Все те же мы. Нам целый мир – кабина
Скользящего вдоль неба НЛО.
7. Кафе
Любовь выбирает окольные тропы,
Плетется по краешку, сходит на нет.
Поэт выбирает фигуры и тропы,
Балладу, канцону, секстину, сонет.
И фрукты, и злаки, и всяческий овощ
Рождает земля с сорняком наравне.
Сон разума Гойи рождает чудовищ,
Сон чувства героев – чудовищ вдвойне.
Стола эпоха прогулок на лоне
Природы, на фоне картин городских,
И в чашечке кофе с сосиской в «Сайгоне»
Была максимальная близость для них.
Их мнительность, их нерешительность, вялость,
Ненужная холодность, плоский расчет…
Ах, он сомневался, она сомневалась,
Вода обжигает, а время течет.
Ах, он не в ударе, она не в ударе,
Слепец не помощник другому слепцу,
А рядом летают тошнотные твари,
Колючим крылом норовя по лицу.
Под столиком пол обживают мокрицы,
Крестовый поход объявляет паук,
За стойкой вампир фиолетоволицый
На новую ночь намечает подруг.
Чета василисков сошлась в поединке,
Седой францисканец сосет карбофос,
Сирена отставила в угол ботинки
И когти стрижет, напевая под нос.
И разухаебистый этот мотивчик
Летит через зал в отдаленный конец,
Где вместо панамы использует лифчик
Единый в двух лицах сиамский близнец.
В разбитое зеркало самка дракона
Глядит, отражению пальцем грозя.
Любить без оглядки – иного закона
В таком балагане придумать нельзя.
Не стать в этом сонмище вещью трофейной,
Испуганно в сторону взгляд не кидать,
Не дать утопить себя в гуще кофейной,
Любить, и хоть этим снискать благодать.
Нет хуже – увязнуть в своем хронотопе,
В клубящейся бездне, бездонной глуби.
Люби. И не думай о близком потопе.
Он был и еще повторится. Люби.
8. Общее собрание
Жил человек с лицом енота,
Несвеж, плешив и полнотел.
Когда была к тому охота,
Он басни плел, столы вертел.
И, проживая с дочкой вместе
(Любовью оной был вокал),
Нелепым слухам об инцесте,
Смешно признаться, потакал.
Все то, чего коснулась порча,
В нем возбуждало аппетит,
Любая разновидность торча
Его тянула, как магнит.
Раз в месяц, скажем, в третью среду,
Сзывал он кухонных светил.
Герой, бывало как к соседу
К нему их слушать заходил.
Установив подобье круга,
Легко выстраиваем связь:
Так, героинею подруга
Хозяйской дочери звалась.
А в дочь, сухую, как картонка,
Зато поющую с пелен,
Наш персонаж безумно, тонко
И безнадежно был влюблен.
Теперь о прочих. Завсегдатай
Там был специалист по ню,
Как все маэстро, бородатый
И датый десять раз на дню.
Гремел по потайным салонам
Шедевр в классическом ключе:
Девица с газовым баллоном
На темно-розовом плече.
Там был поэт. Увы, длинноты
Его томительных рулад
Рождали тягостные ноты,
Душевный кризис и разлад.
Был композитор. Сбивши свистом
Авторитеты наповал,
«Фон» оставлял он пейзажистам
И только «како» признавал.
Сходилось человек по двадцать
Извлечь дымок из папирос,
Попить вина, романсик сбацать
И духа вызвать на допрос.
Зашел однажды спор не новый:
Где ставит божество печать?
Как недурное от дурного
В литературе отличать?
За полчаса дошли до хрипов.
Тогда художник молвил: «Ша!
У вечных образов и типов
Должна быть вечная душа».
И плетью ворона по перьям,
Пса по ушам, коня по ребрам
Енот ударил. «Что ж, проверим, —
Сказал он голосом недобрым, —
Мы вызовем его». «Кого же?» —
Спросил томительный поэт.
И дочь Енота из прихожей
Внесла потрепанный берет.
И вот он полон предложений.
Перемешали раз, другой,
И выпал пушкинский Евгений,
Но не Онегин, а изгой.
Стол опустел, и свет погашен,
Сидят, как чудища в ночи.
И только, одинок и страшен,
Змеится огонек свечи.
Был в этом зыбком переплясе
Какой-то шип, какой-то шорох.
И вдруг на воздух поднялася
Свеча и пламенем на шторах
Чертит причудливые знаки,
И – сверк, и нет ее нигде.
Но буквы светятся во мраке:
«Любви бегите. Быть беде».
9. В коридоре
Старый, испытанный трюк —
Выбрал и пользуйся им, —
Сердце повесив на крюк,
Мы за прилавком стоим.
Свет, отмыкающий звук.
Стадо спустилось к реке.
Старый, испытанный друг,
Как тебе там, на крюке?
Долгий, как бич, коридор,
Рыжий оскаленный плюш,
Ставит диагноз прибор —
Вечно великая чушь.
Чу! Ультрастон, инфрачих,
Чучело чахнет в пыли,
Чуть оступился, затих —
Чукнулось геково «пли».
Разве узнает, какой
Может открыться сезам,
Тот, кто поводит рукой,
Как по стеклу, по глазам?
Нить. Половица. Обрыв.
Омут. Ловушка. Затон.
Нас отправляют в заплыв
Шар, шарлатан, Шарантон.
Пряничный домик. Коржи —
Карты в руке игрока.
Скоро отчалим. Держи —
Вот тебе руль и рука.
10. Невстреча
Вдоль по Невскому проспекту
С разных следую концов
Наши бедные герои,
Воздух мрачен и свинцов.
Героиня, выпив сока,
Переходит на пломбир,
Наблюдательное око
Озирает мокрый мир.
Вылезает из кареты
Вместе с дочерью Енот,
Вынимает из цилиндра
Пачку новеньких купюр.
Мнет и тискает с усмешкой,
Расплатился: мол, пускай!
Вот бы солнце – этой плешкой
Только зайчики пускай.
На мосту стоит автобус,
Ядовитое пятно.
Подошел другой – и оба с
Моста обана – на дно!
Суматоха, развлекуха,
Будочники, доктора.
Как попало, выплывают
Пассажиры по частям.
Часть вторая. Про героя.
Он идет. Все решено.
Тетя Туча просыпает
Сверху мерзлое пшено.
Сквозь поднявшуюся вьюгу,
Сквозь накинутую сеть
Голубки летят друг к другу,
Им никак не долететь.
Вдруг маэстро. Он просверлен
Взором, брошенным в упор.
Что он врет, как сивый Мерлин?
