Вадим Пугач - Антропный принцип

Холодная кухня. Стандарт.

Но нет, никаких философий.

Колода засаленных карт

И чашка остывшего кофе.

Брошюра. Ах, да, гороскоп.

Тарелка, следы винегрета.

В розетке одна сигарета.

И зеркальце рядом. Но стоп.

Картинка другая. Кувшин,

Бог весть, молока или пива.

Грудинка, румянясь игриво,

Иной предлагает аршин.

Солонка, салфетка, салат

И горка домашнего плова,

На стуле висящий халат,

И все. О героях ни слова.

1993.

В этом городе только и ранили

Остриями наверший и виршей,

Или тем, что, как будто их наняли,

Надрываются чайки над биржей;

Или тем, что упаришься пробовать,

А за пробой – немедленный вычет,

И твоя прямодушная проповедь

Отменяет тебя и кавычит;

Или тем, что меж типов углюченных

Нет такого, чтоб за нос не велся,

И мосты закипают в уключинах,

Над водою взлетая, как весла;

Невсамделишный груз переносится

На прозрачных распиленных соснах,

Существующее переносится

Лишь в значеньях своих переносных;

И когда мы лишались невинности,

Постигая величье немого,

Догадались уже, что не вынести

Ничего однозначно прямого.

Если бы я родился в соседнем квартале

И дал бы однажды клятву ни разу не пересечь дороги,

Был бы у меня шанс (не великий, конечно, но в общем)

Сдержать хотя бы одну клятву в жизни.

Если бы я родился в соседнем квартале,

Учился бы в школе, в которой и так учился,

Получил бы паспорт в отделении милиции,

в котором и так получил паспорт,

Покупал бы еду в магазинах, в которых и так покупаю еду.

Если бы я родился в соседнем квартале,

Пошел бы работать грузчиком в «Академкнигу»

(Собственно, почти так и было, только в другом

соседнем квартале),

А по вечерам пил бы пиво на детской площадке.

Если бы я сошел с ума от книг и пива,

Меня лечили бы в родном квартале в психдиспансере,

А если бы подрался на детской площадке,

Заключили бы в обезьянник, по соседству с которым

мне выдавали паспорт.

Так что же меня спасло от бунтарства и от безумья?

Неужели то, что я не родился в соседнем квартале,

И у меня не было возможности дать клятву не пересечь дороги?

(В моем-то квартале нет ни милиции, ни диспансера, ни магазина.)

И что в итоге? Я нарушал клятвы, пересекал границы,

Пиву предпочел коньяк, книгам – другие книги,

И в сравнительно здравом уме, счастливо избежав заключенья,

Пишу стихи о соседнем квартале, в котором я не родился.

Всю дорогу просвистав-прощелкав

И невразумительное мня,

Вдруг я понял, что рубцы проселков —

Собственно следы господнего ремня.

Нет, едва ли мне страшны все эти злые елки,

Я ж не интеллектуал какой-то, типа парикмахер-сомелье,

Но ужасно испугался оказаться на таком проселке,

По не знаю что увязнуть в колее.

Кажется, все то же – хвоя там, береста,—

Только каждый пес – чужой и воет, как койот.

Вот земля, что и своя не очень-то берется,

И другая не дает.

Знаешь, родина, порви меня на мелкие волокна,

Выскажи свое отрыжистое «фе»,

Ты первей всего мой потолок отечный и разрушенные окна,

Городской газон убогий и щербатый стол в пластмассовом кафе.

А потом уж – рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, занавески,

Вот коза мелькнула чья-то, вот меланхоличный гусь.

Хорошо, что я вернулся из еще одной поездки

И опять нигде не окажусь.

Тверь да Тверь кругом. Не то, что мир безумный —

Вовсе нет, но лучше отползи.

Хорошо, что фотоаппарат жены почти беззумный:

Как нам эту жизнь разглядывать вблизи?

Где травой подернуты пути трамвая,

На кривом заборе вывеска роскошная «Свадебный салон»,

Неизвестный никому номер обрывая,

Подходящий затяну псалом.

Тверчество мое не без слабинки;

Порча затаилась в нитках да во швах.

Только разве ради этого я из самой глубинки

К Господу воззвах?

Мы с женой – туристов пожилая пара, в —

Прочем, это я – увы; она еще в соку.

А ведь мы с ней вместе прожили больше лет,

чем было комиссаров,

Тех, которых отловили в солнечном Баку.

Я стучался в эту Тверь, последнее сграбастав,

Все сжимал, что оставалось, в болевой комок.

Я-то думал, ты поможешь мне, городок контрастов;

А и правда, что помог.

Течет, говорите, то слизь, то не слизь,

Такая погода лет сорок, хоть тресни.

Я шел, наблюдая, как годы неслись,

Не с песней по жизни, а с жизнью по песне.

Ведь я не Родриго какой-нибудь Руй

Из пылью подернутой песни о Сиде;

Когда мне в упор говорят: маршируй, —

Всегда марширую за рюмкою сидя.

Пройдем над останками песни ничьей,

Отрыжкой густой салютуя фастфуду.

Пусть зомби трясется, прося палачей:

Простите, ребята, я больше не вуду.

Мы вудем, мы воем над жирной Невой,

Мы хором привыкли и харкать, и хавать.

И мы поднимаем, как знамя, наш вой

Про черную нежить и Уткину заводь.

И я марширую над мертвой травой,

Дохну – насекомая стая завьется.

Я вуду, я вою, вот этот-то вой

У нас в просторечии песней зовется.

За рекою – жилье, не жилье, —

Не люблю я советских гостиниц,

Но смотрю и смотрю на нее,

Туристических войск пехотинец.

Нет, я свой, я работаю здесь,

Не приехал пытать я судьбу к вам.

Но клубится прибрежная взвесь

И влечет к неразборчивым буквам.

Что там – слава? Призыв к мятежу?

Лоб наморщив, лицо перекорчив,

В эти буквы гляжу и гляжу,

Оттого что и сам неразборчив.

В череде однотипных досад —

Горизонт исказившая призма,

Этот грязный бетонный фасад

И стеклянный оскал коммунизма.

И напрасно глаза напрягу,

И гостиница эта дрянная, —

Манит имя на том берегу:

То ли «Вечная», то ли «Речная».

Тут рядом с заводью стоит один заводик,

Но только ветер по цехам нытье заводит,

Давно продуто все, парарам-парурам.

Возможно, раньше тут звучал веселый гомон,

Мол, типа жизнь идет, – сигналил за стеклом он,

Но вот фасад обрушен, кайф обломан —

Осталось пару рам.

Тут подле заводи, подлее, чем зевота,

Водила вынырнет и впилится в кого-то,

В того, кто впилится в того, кто впереди.

И вновь пешком иду по берегу тогда я,

И жизнь проносится, как ветер, молодая,

И только шоферня стоит, страдая

До судорог в груди.

Тут возле заводи зловещая промзона, —

Такая плешь с опушкой жидкого газона,

Какая разница – июль или февраль?

И только чахлая, как смерть Кощея, ива

Макает прутики во что-то цвета пива,

И танго закругляется игриво:

Ля-ля теплоцентраль.

Человек-паук вспоминает все – преимущественно в 3D.

Он мечтает, видимо, о любви и не знает, что счастье – в труде.

А ведь он классный парень и мог бы стать

вождем обездоленных масс,

А его правой и левой руками были бы Микки Маус и Фантомас.

В бетонном туннеле творят искусство Бэтмен и Супермен.

Они недавно окончили школу и больше не ждут перемен.

Они ждут Женщину-кошку, звезду подвалов и крыш,

Но мать послала ее в магазин купить средство от крыс.

Я знаю: счастье в труде. Я сам приезжаю сюда за рублем

На автобусе, в котором Синдбад всегда сидит за рулем.

Он и раньше странствовал, привозил какой-нибудь порошок

Или так любил свой автомат, что часто менял рожок.

Он учит меня своим примером, его вид говорит: потей.

Но дело в том, что я тоже учу – среди прочих, его детей.

Я знаю, что счастье в труде, и нигде иного я не встречал.

Куда ж нам плыть? Да в Уткину заводь, ведь это и мой причал.

Так пусть рокочут Пол Макаревич, Фредди Кинчев и Элвис Цой,

И утка глотает мелкую рыбку, и Утка течет с ленцой.

Если память – костер, я сгорю не на этом костре.

Я не то, что забыл о сестре; я забыл, что забыл о забытой сестре.

Если помнить, тогда подскажите, о чем и о ком.

Не о том ли, как ты обучала меня помидоры запивать молоком?

Не о том ли, как ночью вскочили, почувствовав некий симптом,

А потом не слезали с горшков до утра. Не о том?

А о чем? Не о том, как не ладили наши отцы