Наконец, что такое хайку (хокку, хайкай)? Всё это примерно одно и то же, но не совсем. Общее для всех трёх терминов — единая, всем известная силлабическая структура 5-7-5. То есть для нас это «трёхстишия». Если же вспомнить, что трёхстишия эти возникли не на ровном месте, а были изначально частью более длинного коллективного произведения «хайкай-но рэнга»,4 всё становится яснее. Окончательную ясность в этом вопросе внёс японский поэт Масаока Сики (1867–1902), который посвятил множество критических работ истории и теории японской поэзии вообще и творчеству Басё в частности. Именно Масаока Сики предложил термин «хайку» для обозначения самой короткой формы японского поэтического высказывания — трёхстишия в нашем понимании. А за словом «хокку» сохранилось основное значение: трёхстишие в качестве зачина коллективного опуса рэнга (или хайкай-но рэнга) или танка.
Как бы то ни было, человека, слагающего танка или хайку, не называют словом «сидзин». Пишущий танка — «кадзин», а мастер, работающий в жанре хайку, — «хайдзин». Получается, что это не собственно поэзия, а нечто иное в жанровом отношении. Хотя, конечно, и китайское стихотворчество, и японское нанизывание слогов, строк и строф традиционно относят к области поэзии.
И здесь уместно вернуться к теме устного и письменного.
Читатель настоящего сборника обнаружит, что сюда вошли не только уже известные хайку Басё в ставших классическими переводах Веры Марковой, но и проза, перемешанная со стихами, в переводах Татьяны Соколовой-Делюсиной. Интересен сам феномен этой прозы. Играя роль пояснения, обрамления, обширного комментария, как будто взятого непосредственно из жизни в её исходной форме, эта дневниковая, документальная в фактическом отношении, но художественно написанная проза вводит читателя в контекст основного текста-высказывания (собственно хайку), рисует атмосферу, в которой была создана миниатюра. Слово «рисует» здесь не случайно, потому что наряду с прозой «хайбун» по мере развития жанра хайку возникла традиция пояснительных картинок «хайга» к трёхстишиям-хайку. Сосуществование поэзии, живописи и каллиграфии имеет давнюю традицию, уходящую, как водится, в Китай. Так что здесь налицо очередная реализация вполне традиционного, уже укоренённого в культуре феномена. Важно другое: японская поэтическая миниатюра настолько ситуативна, до такой степени привязана к конкретному хронотопу, что неизбежно нуждается в комментарии. Прозаическом либо изобразительном. Последний в данном случае, к сожалению, исключён по соображениям типографского характера. Однако наличие в сборнике авторской прозы, путевых дневников Басё имеет своей целью компенсировать у читателя недостаток необходимого зрительного ряда.
Когда японец, пусть даже современный, читает хайку, перед его мысленным взором сразу же возникает более-менее однозначная картина происходящего. Ему дан кусочек мозаики, а всю картину он достроит сам исходя из своего опыта. Если же такового нет или не хватает, требуется литературный комментарий. Все сборники хайку Басё, издаваемые в современной Японии, снабжены подробнейшими, иногда даже кажется, что излишними комментариями. Эта комментаторская традиция очень сильна. Как будто считается, что без прозаического комментария стихотворение ничего не стоит, и поэтому комментариями дополняют даже современные стихи, верлибры-гэндайси.
Свой собственный растительный и животный мир, равно как и топология, известны японцам в достаточной степени. Люди имеют общее «природное» прошлое; годовой цикл, с учётом всей протяжённости страны с севера на юг, всё же обозрим во всех своих красочных сезонных изменениях, включая всевозможную живность. Сезонность, обилие деталей природного характера — известные характерные черты японской поэзии вообще и хайку в частности. Все эти вещи уже настолько прочно закреплены в литературном каноне, что трудно сказать, узнаёт ли о них японец из жизни или из книги. За определёнными местностями прочно закрепились свои устойчивые смысловые коннотации. Например, любому японцу с рождения известно, что самое красивое цветение сакуры наблюдается в Ёсино (доказательством является упоминание места в классических антологиях), в то время как самое красивое буйство красных клёнов можно узреть, разумеется, в Нара, в районе реки Тацута. Даже если на самом деле всё не так, это никого особо не волнует. Преемственность, инерция культуры очень сильна. Равно как сильна традиция воспевать одни и те же традиционные «поэтические» места. Понятие genius loci было знакомо не только древним римлянам, но и древним японцам. Совершались паломничества, места приобретали свою «намоленность». Традиция поэтических странствий — важная составляющая поэтического освоения страны и формирования представлений о том, что, где и когда бывает красиво. Неутомимые странствия Басё наследуют этой литературно-географической японской традиции.
Ни в коей мере не претендуя на роль биографа, я не стану подробно останавливаться на «этапах большого пути» длиной всего в пятьдесят лет. Общие сведения доступны.5 Интереснее представить себе живого человека без лишней бронзы. В бедном платье, в дырявой шляпе, с котомкой и дорожным посохом. Дзэнского монаха, чудаковатого странника. Вообразить себе трудности с документами во время проверки на какой-нибудь очередной заставе, внезапный дождь, промокшую бумагу, случайную тихую радость при виде печальной в своём увядании красоты, так остро ценимую чувствительными японскими натурами. Общение с учениками, общение с учителями, поэтические компании, поэтические турниры, вся специфика человеческих отношений. Проза Басё содержит богатый материал для романа о нём.
Такому типу личности, как Басё, совсем не к лицу официоз признания, пафосно изданное полное собрание сочинений, прочие рукотворные памятники. Скорее тут подходит замечательный образ, с японской тщательностью созданный Юрием Норштейном для первой миниатюры (как раз именно хокку) коллективной мульти-рэнга «Зимние дни». И всё же выходит очередная книжка, какой-никакой факт признания, да ещё за рубежом. Пожелаем этому сборнику благодарного и благосклонного читателя, а чтобы придать этому вступлению налёт хайбуна, приведём в конце стихотворение замечательного историка-японоведа Александра Николаевича Мещерякова.
* * *
Мацуо Басё
Никакого мяса —
только кости и кровь,
только гора и вода.
Пусть города
вздымаются плотью
и дымится в котлах жратва,
только дымка туманит глаза.
Хотел стать камнем —
превратился в слова.
* * *
Луна — путеводный знак —
Просит: «Сюда пожалуйте!»
Дорожный приют в горах.
* * *
Ирис на берегу.
А вот другой — до чего похож! —
Отраженье в воде.
* * *
Сыплются льдинки.
Снега белая занавесь
В мелких узорах.
* * *
Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен… Недвижно
Стою в забытьи.
* * *
Бутоны вишневых цветов,
Скорей улыбнитесь все сразу
Прихотям ветерка!
* * *
Ива свесила нити…
Никак не уйду домой —
Ноги запутались.
* * *
Перед вишней в цвету
Померкла в облачной дымке
Пристыженная луна.
* * *
Покидая родину
Облачная гряда
Легла меж друзьями… Простились
Перелетные гуси навек.
* * *
Роща на склоне горы.
Как будто гора перехвачена
Поясом для меча.
* * *
О ветер со склона Фудзи!
Принес бы на веере в город тебя,
Как драгоценный подарок.
* * *
Прошел я сотню ри,
За дальней далью облаков
Присяду отдохнуть.
* * *
Новогоднее утро
Всюду ветки сосен у ворот.
Словно сон одной короткой ночи
Промелькнули тридцать лет.
* * *
«Осень уже пришла!» —
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к постели моей.
* * *
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
* * *
В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень:
Белеется свежий срез.
* * *
Все выбелил утренний снег.
Одна примета для взора —
Стрелки лука в саду.
* * *
Как разлилась река!
Цапля бредет на коротких ножках,
По колено в воде.
* * *
Тихая лунная ночь…
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.
* * *
Богачи лакомятся вкусным мясом, могучие воины довольствуются листьями и кореньями сурепки. А я — я просто-напросто бедняк
