Революционная молния*
Сверкает хищный глаз. Оскалены клыки.
Последний, острый взмах вредительской руки,
И – нет вредителя! Его настигла кара.
Его пронзила и сожгла
Неотразимая стрела
Молниеносного удара!
Знай, враг, шагающий к вредительской меже:
Наш часовой – настороже!
Гниль тонкоствольная испуганно трясется:
«Нет, этой скоростью немыслимо идти!»
Локомотив истории несется
По генеральному пути.
Тринадцать станций, лет – каких! – остались сзади.
Разгон велик. И машинист – гроза.
Гниль в страхе мечется: «Спасите!»
«Бога ради!»
«Ах, бога ради!»
«Где тормоза?»
«Ай, где-то звякнуло!»
«Ай, где-то прогремело!»
Гниль бревнышки сует на рельсы очумело.
«Тринадцать!» Роковой для суеверов год.
…Суровый машинист уверенно и смело
Пронзает взором даль и – развивает ход!
Каждый день по утрам мы
Читаем телеграммы,
Приносящие нам вести
Из страны насилия и мести,
Насилия Чаи Кай-ши и империалистских гадов,
Мести красноармейских китайских отрядов.
Газета «Норд Чайна дейли ньюс»
Пишет открыто: «Не таю-с!
Таить невозможно:
Положение тревожно.
Растут красные войска.
Несмотря на все старание,
Красная опасность столь же велика,
Даже больше, чем ранее!»
Да, нечем газете утешаться:
Красная опасность не хочет уменьшаться.
Беднота заодно с красными частями.
Неприятно делиться такими вестями?
«Дагун-бао», газетка другая.
Коммунистов ругая,
Понять все же кое-что старается,
До сути дела добирается:
«Недавно появилось много официальных сообщений о победах правительственных войск над коммунистами. На самом деле коммунисты не разбиты; их части просто переходят с места на место. Коммунисты на занимаемых территориях уничтожают все признаки частной собственности, что приводит к разрушению существовавшей там социальной структуры». Газета признает, что коммунистические идеи пользуются огромным успехом среди масс населения на юге и в Среднем Китае. Газета высказывает опасение, что условия жизни на севере Китая «могут стать плодотворной почвой» для усиления влияния коммунистов в массах. «Население Северного Китая, – пишет газета, – живет в нечеловеческих, ужасных условиях. Растет безработица».
Что ж эта газета набралася совести?
Иль преподнесла нам какие-либо новости?
Она не знала ранее,
Что средь китайской бедноты сплошное
вымирание,
Что жизнь ее – роковая западня
Не со вчерашнего дня,
Что мы жуткие детали
Чуть не в нашем детстве читали:
У китайцев есть своеобразный обычай, более распространенный, нежели думают в Европе, обычай выбрасывать новорожденных детей… Бросают… или топят… Варварский обычай, вызванный социальными условиями!
С. Гедин. В сердце Азии. СПБ. 1899. Том 2, стр. 417–418.
Вот и весь разговор.
Какая бездна хладнокровия
В ученом европейском муже!
Но разве с тех пор
Социальные условия
Не сделались хуже?
И разве они
В наши дни
Чужды Европе, все ужасы эти?
Матерями в Европе не убиваются дети?
Разве ужасу этому Европа чужда?
Разве не заставляет нужда
Безработные гибнуть семейства?
Сколько лжи, лицемерья, злодейства,
Какие преступные фигуры
Прикрывают «гуманность» буржуазной
культуры.
Разве не несколько дней лишь назад
Весь фасад
Вечерней берлинской газеты –
Каждый день приносит такие сюжеты! –
Не был поистине страшен?
Не был «шапкой» такою украшен:
Ужасное преступление матери
В отчаянии утопила собственного ребенка в Тегельском озере
(«Die Welt am Abend» от 11/XII)
Да, утопила!..
Малютку!..
Сынишку!..
Резвого шалунишку!..
Утопила сама!..
Сошла, бедняжка, с ума!..
Целый год без работы…
Изнурили нужда и заботы…
Голод…
Холод…
Зима…
Жалость к ребенку рассудок убила.
Мать родная сама
Родное дитя утопила!..
. . . . . . . . . . . . . . .
Товарищ! Европейский рабочий, читай:
Заливаемый кровью рабочих Китай,
Китайской нуждой изнуряемый,
Европейскими пушками усмиряемый,
Это – прообраз европейской судьбы,
Пролетарской судьбы,
Если б сердце рабочих к борьбе охладело.
Нет отдельной китайской революционной борьбы,
Есть борьба за общепролетарское дело!
К игрушкам дооктябрьским, детки,
Тянулись долго ваши предки,
Чтоб их схватить, потеребить,
Все изломать и истребить
И с кучей старенького хламу
Забросить в мусорную яму.
Был для рабочих и крестьян
От них один сплошной изъян:
Все эти страшные игрушки
В руках имели войско, пушки,
Кнуты – у каждой по кнуту –
На трудовую бедноту,
И беднотою, как хотели,
Они играли и вертели.
Конец всей этой злой игре
Был в большевистском Октябре:
Народ встряхнулся, встрепенулся,
К игрушкам подлым дотянулся
И так тряхнул их – пыль столбом!
Теперь посмотримте в альбом.
Вот это – царь,
Глава всей банды.
Он только знал
Слова команды:
«Рас-се-я,
Смир-р-р-но!..
Стой!.. назад!»…
Большой дурак,
Хоть и усат.
Игрушка важная – сановник.
Народных бед и слез виновник,
Бездушный злобный бюрократ
Держал в руках весь аппарат.
Митрополит.
Служитель божий,
Колдун брюхатый, толсторожий,
Дурил народ,
морил постом,
Глушил кадилом
и крестом.
Помещик.
Вид высокородий.
Владелец множества угодий.
Считая мужика скотом,
Всегда стоял над ним с кнутом.
Капиталист.
Заводчик. Туша.
На все способный ради куша.
Рабочих гнул в бараний рог.
Под ним – завод,
не то – острог.
Купец.
Был твердым старовером.
Жирел обвесом и обмером.
Над бедняком чиня разбой,
Рычал: «Терпи, Христос с тобой!»
Судья.
Безжалостный. Бесчестный.
Был приговор его известный:
«Кто против барской кабалы,
Того навеки в кандалы!»
Жандарм.
Тюремщик и убийца.
Шпион, свирепый кровопийца.
Пес, охранявший царский строй
Своею подлою игрой.
Городовой.
Такой-то части.
Фундамент главный царской власти.
Везде – торчал, рычал, стращал,
Держал, тащил и не пущал.
Склонясь к бумажному листу,
Я – на посту.
У самой вражье-идейной границы,
Где высятся грозно бойницы
И неприступные пролетарские стены,
Я – часовой, ожидающий смены.
Дослуживая мой срок боевой,
Я – часовой.
И только.
Я никогда не был чванным нисколько.
Заявляю прямо и раз навсегда
Без ломания
И без брюзжания:
Весь я – производное труда
И прилежания.
Никаких особых даров.
Работал вовсю, пока был здоров.
Нынче не то здоровье,
Не то полнокровье.
Старость не за горой.
Водопад мой играет последнею пеною
Я – не вождь, не «герой».
Но хочется так мне порой
Поговорить с молодою сменою.
Не ворчать,
Не поучать,
Не сокрушенно головою качать,
Не журить по-старчески всех оголтело.
Это – последнее дело.
Противно даже думать об этом.
Я буду доволен вполне,
Если мой разговор будет ясным ответом
На потоки вопросов, обращенных ко мне:
«Как писателем стать?»
«Как вы стали поэтом?
Поделитеся вашим секретом!»
«Посылаю вам два стихотворения
И басню „Свинья и чужой огород“.
Жду вашего одобрения
Или – наоборот».
Не раз я пытался делать усилие –
На все письма давать непременно ответ.
Но писем подобных такое обилие,
Что сил моих нет,
Да, сил моих нет
Все стихи разобрать, все таланты увидеть
И так отвечать, чтоб никого не обидеть,
Никакой нет возможности
При всей моей осторожности.
После ответного иного письма
Бывал я обруган весьма и весьма.
Человек, величавший меня поэтом,
У меня с почтеньем искавший суда,
Обидясь на суд, крыл меня же ответом:
«Сам ты, дьявол, не гож никуда!
Твое суждение глупо и вздорно!»
Благодарю покорно!
Я честным судом человека уважил
И – себе неприятеля нажил.
Вот почему нынче сотни пакетов
Лежат у меня без ответов.
Лечить стихотворно-болезненный зуд…
Нет, к этим делам больше я не причастен.
А затем… Может быть, и взаправду мой суд
Однобок и излишне пристрастен.
И сейчас я тоже никого не лечу.
Я только хочу
В разговоре моем стихотворном
Поговорить о главном, бесспорном,
Без чего нет успеха ни в чем и нигде,
О писательском – в частности – _тяжком и черном,
Напряженно-упорном,
Непрерывном труде_.
Вот о чем у нас нынче – так и прежде бывало! –
Говорят и пишут до ужаса мало.
Убрали мы к дьяволу, скажем, Парнас,
Ушли от превыспренних прежних сравнений,
Но все же доселе, как нужно, у нас
Не развенчан собой ослепленный,
Самовлюбленный,
Писательский неврастенический «гений».
«Гений!», это порожденье глупцов
И коварных льстецов,
Это первопричина больных самомнений
И печальных концов.
Подчеркиваю вторично
И категорично,
Чтоб сильней доказать мою тезу:
Не лез я в «гении» сам и не лезу, –
Я знаю, какие мне скромные средства
Природой отпущены с детства.
Но при этаких средствах – поистине скромных –
Результатов порой достигал я огромных.
Достигал не всегда:
Писал я неровно.
Но я в цель иногда
Попадал безусловно.
Врагов мои песни весьма беспокоили,
Причиняли порой им не мало вреда.
Но эти удачи обычно мне стоили
Большого труда,
Очень, очень большого труда
И обильного пота:
Работа всегда есть работа.
Зачем я стал бы это скрывать,
Кого надувать?
Перед кем гениальничать,
Зарываться, скандальничать?
Образ был бы не в точности верен –
Сравнить себя с трудолюбивой пчелой,
Но я все же скрывать не намерен,
Что я очень гордился б такой похвалой.
И к тому разговор мой весь клонится:
Глуп, кто шумно за дутою славою гонится,
Кто кривляется и ломается,
В манифестах кичливых несет дребедень,
А делом не занимается
Каждый день,
Каждый день,
Каждый день!
Гений, подлинный гений, бесспорный,
Если он не работник упорный,
Сколько б он ни шумел, свою славу трубя,
Есть только лишь дробь самого себя.
Кто хочет и мудро писать и напевно,
Тот чеканит свой стиль ежедневно.
«Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто ежедневно с бою их берет!
Всю жизнь в борьбе суровой, непрерывной,
Дитя, и муж, и старец пусть идет».
Гете. «Фауст».
Мы все в своем деле – солдаты,
Залог чьих побед – в непрерывной борьбе.
Творец приведенной выше цитаты
Сам сказал о себе:
Меня всегда считали за особенного счастливца, и я не стану жаловаться и хулить течение моей жизни. Однако в сущности она была только труд и работа, и я могу сказать прямо, что вряд ли за свои семьдесят пять лет я провел четыре недели в свое удовольствие. Моя жизнь была вечным скатыванием камня, который требовалось подымать снова.
