Но - едва. Но с первого мальчишеского вздоха До смертного
обдуманного
крика Поэт искал
не славу,
а слова.
Слова, слова.
Он знал одну награду: В том,
чтоб словами своего народа Великое и новое назвать. Есть кони для войны
и для парада. В литературе
тоже есть породы. Поэтому я думаю:
не надо Об этой смерти слишком горевать.
Я не жалею, что его убили. Жалею, что его убили рано. Не в третьей мировой,
а во второй. Рожденный пасть
на скалы океана, Он занесен континентальной пылью И хмуро спит
в своей глуши степной.
x x x
Уменья нет сослаться на болезнь, Таланту нет не оказаться дома. Приходится, перекрестившись, лезть В такую грязь, где не бывать другому.
Как ни посмотришь, сказано умно Ошибок мало, а достоинств много. А с точки зренья господа-то бога?
Господь, он скажет: "Все равно говно!"
Господ не любит умных и ученых, Предпочитает тихих дураков, Не уважает новообращенных И с любопытством чтит еретиков.
ФИЗИКИ И ЛИРИКИ
Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли Мы,
что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете Не взлетают наши кони... То-то физики в почете, То-то лирики в загоне.
Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, А скорее интересно Наблюдать, как, словно пена, Опадают наши рифмы И величие
степенно Отступает в логарифмы.
x x x
Подумайте, что звали высшей мерой Лет двадцать или двадцать пять подряд. Добро? Любовь? Нет. Свет рассвета серый И звук расстрела. Мы будем мерить выше этой высшей, А мера будет лучше и верней. А для зари, над городом нависшей, Употребленье лучшее найдем.
x x x
Двадцатые годы, когда все были Двадцатилетними, молодыми, Скрылись в хронологическом дыме.
В тридцатые годы все повзрослели Те, которые уцелели.
Потом настали сороковые. Всех уцелевших на фронт послали,
Белы снега над ними постлали.
Кое-кто остался все же, Кое-кто пережил лихолетье.
В пятидесятых годах столетья, Самых лучших, мы отдохнули. Спины отчасти разогнули, Головы подняли отчасти.
Не знали, что это и есть счастье, Были нервны и недовольны, По временам вспоминали войны И то, что было перед войною.
Мы сравнивали это с новизною, Ища в старине доходы и льготы. Не зная, что в будущем, как в засаде, Нас ждут в нетерпении и досаде Грозные шестидесятые годы.
x x x
Начинается длинная, как мировая война, Начинается гордая, как лебединая стая, Начинается темная, словно кхмерские письмена, Как письмо от родителей, ясная и простая Деятельность.
В школе это не учат, В книгах об этом не пишут, Этим только мучат, Этим только дышат: Стихами.
Гул, возникший в двенадцать и даже в одиннадцать лет, Не стихает, не смолкает, не умолкает. Ты - актер. На тебя взят бессрочный билет. Публика целую жизнь не отпускает Со сцены.
Ты - строитель. Ты выстроишь - люди живут И клянут, обнаружив твои недоделки. Ты - шарманщик. Из окон тебя позовут, И крути и крутись, словно рыжая белка В колесе.
Из профессии этой, как с должности председателя КГБ Много десятилетий не уходили живыми. Ты - труба. И судьба исполняет свое на тебе. На важнейших событьях ты ставишь фамилию, имя, А потом тебя забывают.
x x x
Счастье - это круг. И человек Медленно, как часовая стрелка, Движется к концу, то есть к началу, Движется по кругу, то есть в детство, В розовую лысину младенца, В резвую дошкольную проворность, В доброту, веселость, даже глупость.
А несчастье - это острый угол. Часовая стрелка - стоп на месте! А минутная - спеши сомкнуться, Загоняя человека в угол.
Вместо поздней лысины несчастье Выбирает ранние седины И тихонько ковыряет дырки В поясе - одну, другую, Третью, ничего не ожидая, Зная все. Несчастье - это знанье.
x x x
Усталость проходит за воскресенье, Только не вся. Кусок остается. Он проходит за летний отпуск. Только не весь. Остается кусочек. Старость шьет из этих кусков Большое лоскутное одеяло, Которое светит, но не греет.
Скорее рано, чем поздно, придется Закутаться в него с головою. Уволиться, как говорится, вчистую. Без пенсии, но с деревянным мундиром. Уехать верхом на двух лопатах В общеизвестный дом инвалидов, Стоящий, вернее сказать, лежащий Ровно в метре от беспокойства, От утомления, труда, заботы И всяких прочих синонимов жизни.
КЛЮЧ
У меня была комната с отдельным ходом, Я был холост и жил один. Всякий раз, как была охота, В эту комнату знакомых водил.
Мои товарищи жили с тещами И с женами, похожими на этих тещ, Слишком толстыми, слишком тощими, Усталыми, привычными, как дождь.
Каждый год старея на год, Рожая детей (сыновей, дочерей), Жены становились символами тягот, Статуями нехваток и очередей.
Мои товарищи любили жен. Они вопрошали все чаще и чаще: - Чего ты не женишься? Эх ты, пижон! Что ты понимаешь в семейном счастье?
Мои товарищи не любили жен. Им нравились девушки с молодыми руками, С глазами,
в которые,
раз погружен,
Падаешь,
падаешь,
словно камень.
А я был брезглив (вы, конечно, помните), Но глупых вопросов не задавал. Я просто давал им ключ от комнаты. Они просили, а я - давал.
КАК МОГ
Начну по порядку описывать мир,
Подробно, как будто в старинном учебнике, Учебнике или решебнике, Залистанном до окончательных дыр. Начну не с предмета и метода, как Положено в книгах новейшей эпохи, Рассыплю сперва по-старинному вздохи О том, что не мастер я и не мастак, Но что уговоры друзей и родных Подвигли на переложение это. Пишу, как умею, Кастальский родник Оставив удачнику и поэту. Но прежде, чем карандаши очиню, Письмо-посвящение я сочиню, Поскольку когда же и где же видели Старинную книгу без покровителя? Не к здравому смыслу, сухому рассудку, А к разуму я обращусь и уму. И всюду к словам пририсую рисунки, А схемы и чертежи - ни к чему. И если бумаги мне хватит
и бог Поможет,
и если позволят года мне, Дострою свой дом
до последнего камня И скромно закончу словами:
"Как мог".
x x x
И положительный герой, И отрицательный подлец Раздуй обоих их горой Мне надоели наконец.
Хочу описывать зверей, Хочу живописать дубы, Не ведать и не знать дабы, Еврей сей дуб иль не еврей,
Он прогрессист иль идиот, Космополит иль патриот, По директивам он растет Или к свободе всех зовет.
Зверь это зверь. Дверь это дверь. Длину и ширину измерь, Потом хоть десять раз проверь И все равно: дверь - это дверь.
А - человек? Хоть мерь, хоть весь, Хоть сто анкет с него пиши, Казалось, здесь он. Нет, не здесь. Был здесь и нету ни души.
x x x
Человечество делится на две команды. На команду "смирно" И команду "вольно". Никакие судьи и военкоматы, Никакие четырехлетние войны Не перегонят меня, не перебросят Из команды вольных В команду смирных. Уже пробивается третья проседь И молодость подорвалась на минах, А я, как прежде, отставил ногу И вольно, словно в юные годы, Требую у жизни совсем немного Только свободы.
x x x
В свободное от работы время Желаю читать то, что желаю, А то, что не желаю, - не буду. Свобода чтения - в нашем возрасте Самая лучшая свобода. Она важнее свободы собраний, Необходимой для молодежи, И свободы шествий, Необходимой для променада, И даже свободы мысли, Которую все равно не отнимешь У всех, кто
способен мыслить.
x x x
Потомки разберутся, но потомкам Придется, как студентам - по потокам Сперва разбиться,
после - расстараться, Чтоб разобраться.
Потомки по потокам разобьются, Внимательны, умны, неотвратимы, Потрудятся, но все же разберутся Во всем, что мы наворотили.
Давайте же темнить, мутить и путать, Концы давайте в воду прятать, Чтоб им потеть, покудова распутать, Не сразу взлезть, Сначала падать. Давайте будем, будем, будем Все, что не нужно или же не надо. И ни за что не будем, нет, не будем Все то, что нужно, правильно и надо.
x x x
Завяжи меня узелком на платке. Подержи меня в крепкой руке. Положи меня в темь, в тишину и в тень, На худой конец и про черный день, Я - ржавый гвоздь, что идет на гроба. Я сгожусь судьбине, а не судьбе. Покуда обильны твои хлеба, Зачем я тебе?
ПРОЗАИКИ
Артему Веселому,
Исааку Бабелю,
Ивану Катаеву,
Александру Лебеденко
Когда русская проза пошла в лагеря в землекопы, а кто половчей - в лекаря, в дровосеки, а кто потолковей - в актеры, в парикмахеры или в шоферы,
вы немедля забыли свое ремесло: прозой разве утешишься в горе? Словно утлые щепки, вас влекло и несло, вас качало поэзии море.
По утрам, до поверки, смирны и тихи, вы на нарах слагали стихи. От бескормиц, как палки, тощи и сухи, вы на марше творили стихи. Из любой чепухи вы лепили стихи.
Весь барак, ках дурак, бормотал, подбирал рифму к рифме и строчку к строке. То начальство стихом до костей пробирал, то стремился излиться в тоске.
Ямб рождался из мерного боя лопат, словно уголь, он в шахтах копался, точно так же на фронте из шага солдат он рождался и в строфы слагался.
