Анатолий Жигулин - Летящие дни

РЕЛЬСЫ

Минус сорок
Показывал градусник Цельсия.
На откосах смолисто
Пылали костры.
Становились молочными
Черные рельсы,
Все в примерзших чешуйках
Сосновой коры.

Мы их брали на плечи —
Тяжелые, длинные —
И несли к полотну,
Где стучат молотки.
Солнце мерзло от стужи
Над нашими спинами,
Над седыми вершинами
Спящей тайги.

С каждым часом работы
Они тяжелели,
Синеватую сталь
В наши плечи вдавив.
И сочувственно хмурились
Темные ели,
Наше дружное «взяли!»
Сто раз повторив.

Нас по восемь на рельс.
А под вечер — по десять,
По четырнадцать
Ставил порой бригадир.
И казалось нам:
Будь рукавицы из жести,
Все равно бы за смену
Протерлись до дыр.

Вы когда-нибудь знали
Такую работу?
До соленого пота,
До боли в костях!
Вы лежнёвые трассы
Вели по болотам?
Вы хоть были когда-нибудь
В этих местах?

Приходилось ли бревна
Грузить с эстакады вам,
Засыпать на снегу,
Выбиваясь из сил?..
Я не циркулем тонким
Маршруты прокладывал,
Я таежную топь
Сапогами месил!

Не на ватмане строил я
Фермы бетонные.
Но своею работой
Горжусь я вдвойне:
Я пронес на плечах
Магистраль многотонную!
Вот на этих плечах.
Позавидуйте мне!

ОБВАЛ

Обрушилась глыба гранита —
И хрустнула прочная каска.
Володька лежал в забое,
Задумчив и недвижим.
Лишь уцелевшая чудом.
Лампа его не погасла
И освещала руки
С узлами набухших жил.

И освещала кровлю —
Нависшие черные своды.
Бежали на помощь люди
По штреку из темноты.
Искрился кристаллами кварца
Огромный кусок породы,
Перечеркнувший Вовкины
Радости и мечты…

Володька был славный малый,
Задиристый и упрямый.
Он даже в большие морозы
Ходил — нараспашку душа.
А из далекого Курска
Володьке прислала мама
Красивый, с оленями, свитер
И вязаный теплый шарф…

Мы вышли из клети молча,
Словно бойцы на поверке,
Откатчики, машинисты,
Бурильщики, мастера.
И в свете полярного утра
Шахтерские лампы померкли.
Свистел обжигающий ветер
В обмерзших стропилах копра.

Я думал о том, что все мы —
Хорошие, сильные люди,
Что здесь мы еще построим
Прекрасные города.
Отыщем счастливые жилы
И золота горы добудем,
Но вот возвратить Володьку
Не сможем мы никогда…

Прощальным салютом взрывы
Гремели средь белых сопок.
Эхо неслось, отдаваясь
В штольнях, карьерах, стволах,
И улетало в небо,
Где над копром высоким
Упрямо боролся с ветром
Маленький красный флаг.

СОСНЫ НА СКАЛАХ

Я часто слушал утром росным,
Когда долины спят во мгле,
Как шумно с ветром спорят сосны
На голой каменной скале.

И непонятно, странно было:
Здесь даже травы не растут.
Откуда жизненные силы
Деревья гордые берут?

И не ботаник в мудрых строчках —
Пастух,
Что здесь с рожденья рос,
Помог найти мне самый точный,
Простой ответ на мой вопрос:

Они в гранит вросли корнями,
И зной и холод с ним деля.
Суровый, твердый этот камень
Для них —
Родимая земля.

* * *

Тайга за рекой пылала,
От сопок тянуло гарью.
Большущее медное солнце
Жевало последний снег.
И только сугробы палаток
В медвежьей глуши Заангарья
Никак не хотели таять
Назло запоздалой весне.

Хрипели сырые ветры.
Нам было плевать на погоду.
Мы строили новый город
В краю, где безмолвие спит.
Мы писем из дома порою
Не получали по году
И, чтобы согреться, глотали
Крутой, обжигающий спирт.

Хрипели сырые ветры…
Я там простудился немного.
И то, что случилось позже,
Обидно и глупо до слез.
В зловещей тиши кабинета
Сказал рентгенолог строго:
— Да, это очень серьезно.
Запущенный туберкулез.

И вот за окном больницы —
Город, расплывчатый, мглистый.
Он тих и почти безлюден
В ранний рассветный час.
Ветер асфальт захаркал
Кровью осенних листьев.
Не потому ль так горько,
Так тяжело сейчас?

Из глаз твоих, полных грусти,
Слезы готовы брызнуть.
У моего изголовья
Сидишь ты, платок теребя…
А мы ведь решили рядом,
Вместе шагать по жизни.
Так что же теперь сказать мне,
Как успокоить тебя?

Алый язык рассвета
Иней на крышах лижет.
Становится белое небо
Все голубей, голубей…
В жестокой борьбе со смертью
Любовь мне поможет выжить!
Но эта любовь, родная,
Не только любовь к тебе.

Любовь ко всему, чем дышит
Нелегкая наша эпоха,
К колючему, злому ветру,
Что в соснах гудит поутру.
Такая любовь, конечно,
Сильнее палочек Коха!
И будет просто нечестно,
Если я вдруг умру.

ПРЕДОК

Дабы пресечь татарских орд свирепость,
Святую Русь от нехристей сберечь,
Царь повелел
Рубить на взгорье крепость
И оную Воронежем наречь.

Пригнали с войском
Крепостных людишек.
Был воевода царский лют и строг.
Он указал
Дубы валить повыше
И ладить перво-наперво острог.

Запахло дымом у песчаной кручи.
Был край неведом и зело суров.
Сушили люди мокрые онучи
И что-то грустно пели у костров.

И среди них,
Неволею ссутулен,
Тяжелой цепью скованный навек,
Был беглый крепостной
Иван Жигуля —
Упрямый, непокорный человек.

Он жег хоромы,
Слуг царевых резал,
Озоровал с людишками в ночи.
За то на дыбе жгли его железом
И батожьем стегали палачи…

Он рвы копал
И частоколы ставил.
А коль вдали набат звучал как стон,
Он шел на смерть,
На звон татарских сабель,
Грудь осеня размашисто крестом!..

Неведомо,
Где голову сложил он —
На плахе ль,
В битве ль за немилый кров…
Но слышу я:
В моих упругих жилах
Стучит его
Бунтующая
Кровь!

НА ОСТРОЖНОМ БУГРЕ

Здесь нет теперь и знака никакого,
А был острог на этом месте встарь…
Быть может, в нем сидел, цепями скован,
Мой дальний предок,
Крепостной бунтарь.

Я представляю явственно и четко
Темницу в башне,
Где томился он.
Его глазами сквозь пруты решетки
Я вижу древний город,
Бастион…

Давно погасли огоньки посада,
Лишь у Ильницких кованых ворот
В глухой часовне светится лампада
Да стражник тихо ходит взад-вперед.

Шумит дубрава на бугре Острожном,
Тяжелыми ветвями шевеля.
Река фрегат качает осторожно,
Как будто сделан он из хрусталя.

Чернеет крепость на высокой круче.
И, осыпая волны серебром,
Летит луна в прозрачных редких тучах
Полупудовым пушечным ядром.

Она стремится заглянуть в бойницы…
Течет, струится синяя вода…
Как часовые у ворот темницы,
Без устали сменяются года.

На мшистых стенах заблестели пушки.
Колокола к заутрене звонят.
У церкви — нищий.
Стертые полушки,
В худую шапку падая, звенят.

Дворы, перекликаясь петухами,
Ввинтили в небо тонкие дымки.
На верфи у Чижовки
Обухами
Стучат мастеровые мужики.

А над рекою с самого рассвета
Плывут удары, тяжки и глухи.
Не знают: бьют ли сваи
Или это
Мне слышатся Истории шаги?

ЯКОРЬ

Бывало, в детстве, понаслышав много
О первом флоте, о царе Петре,
Мы шли к реке
Ватагой босоногой,
Забыв запреты строгих матерей.

И было нам заманчиво и любо,
Подставив спины солнечным лучам,
Копать песок у здания яхт-клуба,
Всю руку зарывая до плеча.

Мечтали мы найти старинный якорь
Или от влаги потемневший меч.
А у косы
Буксир натужно крякал,
Стараясь баржу за собой увлечь.

И облака над лугом гордо плыли.
А нам казалось —
Плыли корабли…
Песку тогда мы горы перерыли,
Но ничего, конечно, не нашли…

Не потому ли с той поры люблю я
Петровский сквер,
Старинных пушек вид…
Там древний якорь Лапу вмял литую
В зернистый желто-розовый гранит.

С весенними цветами по соседству,
Дрожащими на легком ветерке,
Он так похож
На светлый якорь детства,
Что дремлет где-то в золотом песке.

СТРАНА ЛИМОНИЯ

За Магаданом, за Палаткой,
Где пахнет мохом и смолой,
В свинцовых сопках есть распадки,
Всегда наполненные мглой.

Бежит ручей по глыбам кварца,
Крутыми склонами зажат.
И корни пихт,
Как руки старцев,
Над хрусткой осыпью дрожат.

Сквозная даль чиста, промыта
Над лбами каменных высот.
Лишь горький запах аммонита
Вдруг издалёка донесет…

Немало руд, металлов редких
Хребты колымские хранят.
В далекой первой пятилетке
Открыли люди этот клад.

Чернели грязные разводы
Весенних тающих снегов.
Гудели зычно пароходы
У этих диких берегов.

Народ и хмурый и веселый
В ту пору приезжал сюда —
И по путевкам комсомола,
И по решениям суда.

Галдели чайки бестолково,
Ворочал льдины мутный вал.
И кто-то в шутку
Край суровый
Страной Лимонией назвал.

Сгущался мрак в таежной чаще,
Темнело небо за бугром.
Чумазый паренек, рассказчик,
Сушил портянку над костром:

«Страна Лимония — планета,
Где молоко как воду пьют,
Где ни тоски, ни грусти нету,
Где вечно пляшут и поют.

Там много птиц и фруктов разных.
В густых садах — прохлада, тень.
Там каждый день бывает праздник.
Получка — тоже каждый день!..»

У КОСТРА

Мороз лютует три дня подряд.
На трассе колымской костры горят.
Шумно греется у огня
Чумазая шоферня…

О, Колыма!
Край жестоких вьюг.
Здесь легче шагать,
Если рядом друг.

Когда в непогоду не видно вех
И стынет заглохший мотор,
Здесь говорят:
«Костер — человек», —
Если греет костер.

Здесь никогда не скажут: «Подлец».
Здесь скажут,
Как в сердце нож,
Слова беспощаднее, чем свинец:
«Лишних пять лет живешь!»

…Усталые люди на пламя глядят.
Могучие «татры» надрывно гудят.
Вцепились корнями в гранитный откос
Младшие сестры российских берез…

Владей моим сердцем,
Навеки владей,
Край жил золотых
И железных людей!

Сдирая с ушанки намерзший снег,
Смотрю сквозь пламя на гребни гор
И повторяю: «Костер — человек!
Жарче пылай, костер!»

ТРЕСКА

Надоела она.
Надоела чертовски.
Даже повар вздыхал,
Как от горькой тоски,
Разбивая бочонков
Смоленые доски,
Прикасаясь к просоленным
Спинам трески.

Мы ругались обидными,
Злыми словами,
Мы начальству
Упреки бросали в глаза.
А начальство в ответ
Разводило руками,
Говорило, что к стройке
Проехать нельзя.

Что машины везут
И консервы и фрукты,
Но дороги в пургу
Не легки, не близки,
Что на складе совсем
Не осталось продуктов,
Кроме этой питательной,

Вкусной трески.
Мы работу на выемке
Бросить могли бы.
Но, ломая
Кедрового стланца кусты,
Мы мочили в ручье
Эту жесткую рыбу,
Ржавым тросом проткнув
Золотые хвосты.

А она ни за что
Не хотела быть пресной,
Наша грубая пища,
Соленый наш хлеб.
Мы работали честно.
Угрюмо, но честно.
На работе на этой
Мужал я и креп.

Мы работали дружно,
До едкого пота.
И ребята острили:
— Кто воду не пьет,
Кто тресочку не ест,
Тот не может работать —
Богатырскую силу
Треска придает!..

А во время обеда,
Мусоля окурки,
Мы в костры подвигали
Пихтовую смоль.
И на наших промокших
Брезентовых куртках
Выступала
Густая
Хрустящая соль.

КОСТЫЛИ

Сосны пылят ледяною крупкой,
Мерзлые шпалы к земле приросли.
Сталь от мороза становится хрупкой —
С хрустом ломаются костыли.

Когда с платформы их выгружали,
На солнце сверкали они, остры.
Чтоб не ломались, мы их нагревали —
Совковой лопатой бросали в костры.

Долго они на углях калились,
Огонь над ними плясал и пел.
Потом рукавицы от них дымились,
На черных гранях снежок шипел.

Выдохнув белое облачко пара,
Иван Дядюра, мой старший друг,
Вбивал костыли с одного удара.
Только тайга отзывалась: «У-ух!..»

Составы тяжелые с грохотом мчались,
Рельсы гнулись, шпалы качались,
Искры гасли в снежной пыли.
Но крепко держались и не сдавались
Сквозь пламя прошедшие костыли…

Если я от работы устану,
Если когда-нибудь хоть на миг
Верить в молодость перестану —
Напомните мне о друзьях моих.

Я вспомню, что где-то бушует пламя,
Брошу все, уеду в тайгу.
Крикну:
— Ребята! Я снова с вами.
Сердце мое разогрейте кострами —
Я еще многое сделать смогу!

ПЕСНЯ

В шахтерском клубе было тесно.
И над рядами, в тишине,
Плыла,
Металась,
Вилась песня,
Как чайка от волны к волне.

Был голос у певца простужен.
Струна оборвана была.
Но песня трогала за душу,
За сердце самое брала.

В той песне просто говорилось
О времени, уже былом,
Как люди первые явились
В тот край,
Где мы теперь живем.

Рубили лес,
Цингой болели,
Вели нелегкий счет годам
И очень трогательно пели
Про славный город Магадан.

Протяжным,
Стонущим мотивом
Хотела песня подчеркнуть,
Как пароход кричал с надрывом,
В тумане выбирая путь…

А в зале тихо-тихо было.
И кто-то шепотом сказал,
Что, может, сам
Борис Корнилов
Слова той песни написал.

Мы имя автора не знали,
Но молча думали о тех,
Что здесь впервые прошагали,
Вминая унты в мерзлый снег.

О тех,
Кто здесь палатки ставил
И на ветру жестоком хрип.
Кто эту песню нам оставил,
Кто здесь,
В тайге глухой,
Погиб.

О ДРУЖБЕ
                                       Б. Батуеву

Электровоз — это там, в квершлаге.
А здесь под блоком на дальней ветке,
Под каплями едкой холодной влаги
Надо вручную катать вагонетки.

Каждую смену вдвоем возили их
(Восьмичасовая смена, подземная).
Ноги —
Пара сапог резиновых.
Руки —
Две рукавицы брезентовые.

Везем в вагонетке полграмма золота,
Но это золото —
В тонне руды.
Руда в забое отпалом размолота
И смешана с брызгами кварца,
Воды.

Одна вагонетка — стало быть, тонна.
Катить ее надо вдоль узкого штрека.
Конечно, это поменьше вагона,
Но это немало на два человека.

И вот шагаем по черной жиже.
На касках —
Ламп красноватое тление.
Голову надо держать пониже,
Чтоб не удариться о крепление.

Всего труднее на поворотах.
Здесь нажимать посильнее надо,
Здесь вполсилы нельзя работать:
Застрянешь —
Не вытащит вся бригада…

Есть друг у меня,
Настоящий, хороший,
Жизнь за него отдам, не жалея.
В любой беде никогда не брошу.
И дружбы нет на земле сильнее.

Мы рядом с ним не стояли на вахте
И не ходили вдвоем в разведку.
Гораздо проще:
В обычной шахте
Мы вместе катали
Одну вагонетку.

ШУТКА

Новичку говорят:
— Эй, малый!
Видишь, кровля грозит обвалом!
Поддержи — не сочти за труд, —
Пока крепильщики подойдут…

А потом — как отпала грохот —
Гулко ходит по штреку хохот.
Новичок худощав, курнос.
И обидно парню до слез.

Над его головой нависло
Горизонтов пять или шесть!
…Но частица здравого смысла
В этой шутке все-таки есть:

Ведь мальчишка,
Согнувшись под сводом,
Упираясь плечом в раскос,
Держит тысячи тонн породы
Деловито,
Честно,
Всерьез!

НЕ СЕТУЙ, ДРУГ…
                          Поэту Н. Якушеву

Не сетуй, друг, что в жизни много
Волнений было и тревог.
Что шли мы трудною дорогой
И даже вовсе без дорог.

И не беда, что ночью вьюга
Сиреной нас звала во мглу.
Что часто для могилы друга
Мы рвали гулкую скалу.

Что не вместить анкетам строгим
В лицо хлеставшую пургу.
Что биографий наших строки
Легли как рельсы сквозь тайгу.

Не сетуй, друг, что не однажды
Ты был жестоко жизнью бит.
Что наши глотки, словно жажда,
Сушила ярость от обид.

Пусть нам завидуют счастливцы,
Кто жил легко, писал легко.
Кто книги сочинял в столице,
Не уезжая далеко.

Идя вперед,
За счастье споря,
Мы были к трудностям глухи.
Всю нашу боль,
Все наше горе
Мы переплавили в стихи.

ПОЖАРЫ

Века проходили.
Дрожали
Осины у балки степной…
Пожары,
Пожары,
Пожары
Терзали мой город родной!..

Блестящими саблями вспорот
Над ветхими кровлями мрак.
Пылает бревенчатый город.
Скотина ревет во дворах.

Пылает Тайницкая башня.
В реке головешки шипят.
Звучит одиноко и страшно,
Уносится в степи набат.

Умчались татарские кони,
На гарях поднялись леса…
Молясь чудотворной иконе,
Творят мужики чудеса.

И снова над желтым обрывом,
Как в сказке,
Огнем не сожжен,
Стоит городок горделиво,
Добротной стеной окружен.

В дозоре врага проворонишь —
С булатом схлестнется булат.
И вновь
Полыхает Воронеж,
Удушливым дымом объят…

* * *

В обрушенном старом окопе,
В оплывах намокшей земли
Нашли наконечники копий
И ржавые гильзы нашли.

Легли на ладонь человека
И были на миг сведены
Железо десятого века
С железом последней войны.

Стрелу или пулю обреза,
Литое ядро с корабля —
Земля
Принимала железо,
И тяжко вздыхала земля.

Молчала.
Но каждое лето,
Когда наступают дожди,
Оттенками ржавого цвета
Земля зацветает.

Гляди —
Ржавеют луга и дубравы.
Колюч, как железо, бурьян.
Качаются бурые травы
У вырытых бомбами ям.

Проносится ветер со свистом.
И в роще, черны и грубы,
Железные ржавые листья
Устало роняют дубы.

ЛИСЕНОК

Привезу тебе лисенка,
До апреля подожди.
Отвяжу с мешка тесемку:
— Ну-ка, рыжий, выходи!

Выйдет робкий несмышленыш,
Головастый и смешной,
Лисий маленький детеныш,
Черноглазый зверь лесной.

Будет фыркать он спросонок.
Скажут все наперебой:
— У Ларисы есть лисенок,
Не игрушечный — живой!

У Ларисы — носик лисий,
Золотистая коса,
И поэтому Лариса
Не Лариса, а — лиса!

ЛИСИЦА

Над кроватью — рога оленьи,
Древний дедовский самопал.
Я в лесное твое селенье
Словно в сказочный мир попал.

Дятлы щелкают деловито,
Просыпаются — чуть заря.
Возле берега на ракитах
Сохнут мокрые вентеря.

А вокруг — смоляные дали.
На сто верст вокруг —
Все леса!..
По оврагу в седьмом квартале
Ходит огненная лиса.

Воздух нюхает черным носом,
Прячет в нору своих детей.
Пахнет рыбою по откосам
От намокших в реке сетей.

Как лисята, рыжеют листья,
Мягко падают на крыльцо…
Знаешь, есть в тебе что-то лисье.
Может, эти глаза с хитрецой?..

Улечу я на самолете,
На скрипучем, старом «По-2».
Всхлипнут кулики на болоте,
И застынут в горле слова.

Долго будут потом мне сниться
Ленты желтые в волосах,
Злые огненные лисицы
В непонятных твоих глазах.

ХЛЕБ
                               Б. Ручьеву

Нет, в нем не попадались ости,
В нем не горчила лебеда.
Он не был ни сырым, ни черствым —
Тот хлеб хорошим был всегда.

Одно лишь свойство отличало
Тот хлеб от хлеба лучших дней:
Его всегда недоставало
В суровой юности моей.

Он связан был с тяжелой нормой,
С делянкой дальней и глухой,
С покрытой инеем платформой,
С гудящей дымною тайгой.

Та связь была простой и грозной…
Под крики «бойся!», брань и смех
Деревья в воздухе морозном
Со стоном падали на снег.

Та связь, наверное, издревле
Была началом всех начал:
Кто больше в день валил деревьев,
Тот больше хлеба получал.

Я все забыл…
Ожоги ветра.
Друзей угрюмых имена.
А норма — двадцать кубометров, —
Доныне помнится она…

В барак входили в клубах пара,
Ногами топая в сенях,
И сразу падали на нары,
Тяжелых валенок не сняв.

А хлеб несли из хлеборезки.
Был очень точно взвешен он.
И каждый маленький довесок
Был щепкой к пайке прикреплен.

О, горечь той обиды черной,
Когда порой по вечерам
Не сделавшим дневную норму
Давали хлеба двести грамм!

Прошли года…
Теперь, быть может,
Жесток тот принцип и нелеп.
Но сердце до сих пор тревожит
Прямая связь:
Работа — хлеб.

НОЧНАЯ СМЕНА

Из штольни вышли в пыльных робах,
На свет взглянув из-под руки.
И замелькали на сугробах
Густые черные плевки.

Не выключив аккумуляторы,
Бурами длинными звеня,
Ночная смена шаг печатала
В начале северного дня.

Под сапогами гравий вздрагивал
И проминался грязный мох.
Внизу над полотняным лагерем
Курился розовый дымок.

Нас ждал барак с двойными нарами,
Что сварены из ржавых труб.
С плакатами довольно старыми
Нас ждал холодный тесный клуб.

Но было весело и молодо
Идти дорогою крутой.
На сопках снег,
Как сахар колотый,
Лучился нежной чистотой.

Чернели кедры обгорелые…
И утверждал тот строгий вид,
Что мир из черного
И белого,
По существу, и состоит.

ЗЕМЛЯ

Мы сначала снимали
Твой снежный покров.
Кисти мерзлой брусники
Алели, как кровь.

Корни сосен рубили
Потом
Топором
И тебя обжигали
Горячим костром.

А потом мы ругались,
Суглинок кайля:
До чего ж ты упряма,
Родная земля!

Наконец ты сдавалась,
Дымясь и скорбя.
Мы ведь люди, земля!
Мы сильнее тебя.

ПОЛЯРНЫЕ ЦВЕТЫ

Сползла машина с перевала.
И в падях,
Что всегда пусты,
Нас будто всех околдовало —
Мы вдруг увидели
Цветы!

И разом ахнули ребята,
Нажал водитель на педаль:
Была светла и розовата
От тех цветов глухая даль.

И через каменные глыбы,
По чахлым ивовым кустам,
Не в силах потушить улыбок,
Мы побежали к тем цветам.

Студент-геолог, умный парень,
Заспорить с кем-то был готов,
Что, дескать, только в Заполярье
Известен этот вид цветов.

Но порешили, кто постарше,
На спор поставив сразу крест,
Что те цветы, конечно, наши —
Из тульских и рязанских мест.

Что просто здесь,
В сторонке дальней,
В просторах вечной мерзлоты,
Они немножечко печальней
И чуть суровей, те цветы.

И под нависшим серым небом
С колымским талым ветерком
Дохнуло вдруг соломой, хлебом,
Коровьим теплым молоком…

Цветы, цветы…
Они — как люди:
Им легче, если много их.
Где мы еще теперь побудем,
Каких путей хлебнем земных?..

Уж пятый час трясется кузов,
И склоны гор опять пусты,
А мы в ладонях заскорузлых
Все держим нежные цветы…

ФЛАЖКИ

Флажки на трассе в снежной шири…
Но будет речь о них потом.
А раньше Слово о чифире,
Напитке горьком и густом.

То крепкий чай,
Как деготь черный.
На Колыме в далекий путь
Берут его с собой шоферы,
Чтоб за баранкой не уснуть.

Знакомый фельдшер с автобазы
Не раз предупреждал ребят:
— Не пейте, братцы, той заразы.
Чифир для сердца — страшный яд!

Но выл буран за тонкой дверцей,
А мы не спали пять ночей,
И было нам
Плевать на сердце
И на советы всех врачей!

Нам было надо без отрыва
До боли всматриваться в ночь,
Чтоб не сорваться вниз с обрыва,
Чтобы в беде друзьям помочь.

Кипел чифир в консервных банках,
Дороге не было конца,
И стыли руки на баранках,
Стучали бешено сердца.

И чтоб за нами Без помехи
Другие шли грузовики,
Мы ставили в сугробы вехи —
На палках красные флажки…

И пусть теперь от боли резкой
Сожмется сердце иногда,—
Мы так же молоды и дерзки,
Как в те нелегкие года.

Мы вновь те дали,
Если нужно,
Пройдем без премий и наград.
Повторный путь по трассам вьюжным
Нам будет легче во сто крат.

Ведь там,
Где мы бывали в рейсах,
На тех путях,
На той земле
Оставлены частицы сердца —
Флажками красными во мгле!

ИСТОКИ

Однажды вдруг мне слов не хватит,
Я отложу тогда стихи.
На свой рудник приду опять я,
Надену робу, сапоги.

В конторе торопливым росчерком
«За безопасность» распишусь.
На самый дальний блок
Забойщиком
У бригадира попрошусь.

По штрекам узким, невысоким,
Где гулки отзвуки шагов,
Я поспешу в забой —
К истокам Моих тревог,
Моих стихов.

Там, где кончаются крепления,
Проверю стуком потолок,
Поправлю шланги
И с волнением
Возьму отбойный молоток.

Забьется сердце в нем железное.
Пристынут пальцы к рычагам.
И глыбы подлинной поэзии,
Шурша,
Падут к моим ногам.

* * *

Потеряла в траве заколку.
Ветерок развевает челку.

Не грусти!
Видишь, сколько елок?
Мы попросим у них заколок.

Эй, девчонки!
Рыжие елки!
Дайте нам взаймы две заколки.

Две иголочки, две хвоинки
Заколоть прическу Иринке.

* * *                                    И. Н.

Две родинки, две отметинки
На груди у тебя,
На плече.
Две веселые бересклетинки
Отразились в лесном ручье…

Как легко и просторно осенью
В этом гулком пустом лесу!
Хочешь, я тебя через просеку
На одной руке понесу?..

На коряжины,
На колдобины
Листья падают сквозь тишину…
Я в глазах твоих заколдованных
Растворюсь сейчас,
Утону.

В ПОЛЕТЕ

За дюралевой стенкой
Горячо дышат моторы,
А внизу — земля…
Она зеленоватая
И немножко пестрая,
С рыжими крапинками —
Совсем как твои глаза,
Если смотреть в них
Близко-близко…

СВЕТКА

Много света и снега
В ельнике редком.
Все бело.
Только розовый свитер
У Светки.

Только желтые лыжи
Летят по откосу.
Только бьются по свитеру
Желтые косы.

Только громко хохочет
Веселое солнце
И вдогонку за Светкой
По снегу несется.

Бахрома на березах
Светла и стеклянна.
И аукает кто-то:
— Светлана!
Светлана!..

РОДИНА

Помню я: под сенью старых вишен
В том далеком,
В том донском селе
Жили пчелы в камышовых крышах —
В каждой камышинке по пчеле…

Родина!
Простая и великая.
В давнем детстве, от беды храня,
Древними архангельскими ликами
Строго ты смотрела на меня…

А потом,
Позвав в края суровые,
Где весной не встретишь зеленя,
Жизнь взвалила рельсы стопудовые
На худого, юного меня.

Я копал руду на Крайнем Севере.
Много лет я молока не пил.
Только ты, земля моя,
Не верила,
Что тебе я в чем-то изменил.

Все прошел я:
Трудные дороги,
Злой навет и горькую беду,
Чтобы снова пальцами потрогать
Пыльную в канаве лебеду.

Я опять с тобой,
Земля просторная,
Где за клином старого жнивья
Под горой стоит село Подгорное —
Родина негромкая моя;

Где висит над хатой
Месяц рыжий;
Где в прозрачной невесомой мгле
Пчелы спят под камышовой крышей —
В каждой камышинке по пчеле…

ПОЭЗИЯ
                                     И. Н.

Стоят дубы, задумчивы, тихи.
По желтой просеке уходит лето.
Ты мне читаешь грустные стихи
Какого-то салонного поэта.

О том, как где-то в городе пустом
На мерзлых стеклах тает чья-то
                                           нежность…
А мы в лесу, в орешнике густом,
Вдыхаем жадно
Утреннюю свежесть.

Я не люблю бескровные слова,
Холодные, искусственные строки.
Зачем они
Когда шуршит трава,
Поют синицы и трещат сороки?

Взгляни вокруг!
Открой свои глаза,
Зеленые нетающие льдинки.
Большая золотая стрекоза
Качается на тонкой камышинке…

Поэзия! Она всегда — жива.
Ей чужды стекол мертвые узоры.
Она растет и дышит,
Как листва,
Как гордая осока на озерах.

Ей тесен мир условной бахромы
И вздохов у замерзшего оконца…
Поэзия — она живет, как мы.
Она не может
Без любви и солнца!

ГРАД

Побило градом яблони,
Ударило из мглы,
Сломало, словно ядрами,
Некрепкие стволы.

В лохмотья измочалена
Зеленая кора.
Стояли и молчали мы
Над грудой серебра.

Обняв руками деревце,
Разбитое вконец:
— И что же это деется?.. —
Чуть выдохнул отец.

Погибла в утро летнее
С деревьями в соку
Мечта его.
Последняя,
Быть может, на веку…

О, градины небесные!
Вы очень нам горьки.
Но били нас увесистей
Земные кулаки.

До сей поры не найдены,
В метели и в дожди
Болят шальные градины
Под ребрами в груди.

Войною ли,
Обидами,
Пайком гнилой крупы —
Сполна нам было выдано
Ударов от судьбы.

…Настанут дни погожие,
Добавим в грунт золы,
Закутаем рогожами
Разбитые стволы.

Наплывами затянется
Кора, где выбил град,
И выдюжит,
Поправится
Наш перебитый сад.

* * *

Летели гуси за Усть-Омчуг,
На индигирские луга,
И все отчетливей и громче
Дышала сонная тайга.

И захотелось стать крылатым,
Лететь сквозь солнце и дожди,
И билось сердце под бушлатом,
Где черный номер на груди.

А гуси плыли синим миром.
Скрываясь в небе за горой.
И улыбались конвоиры,
Дымя зеленою махрой.

И словно ожил камень дикий,
И всем заметно стало вдруг,
Как с мерзлой кисточкой брусники
На камне замер бурундук.

Качалась на воде коряга,
Светило солнце с высоты.
У белых гор Бутугычага
Цвели полярные цветы…

БУРУНДУК

Раз под осень в глухой долине,
Где шумит Колыма-река,
На склоненной к воде лесине
Мы поймали бурундука.

По откосу скрепер проехал
И валежник ковшом растряс,
И посыпались вниз орехи,
Те, что на зиму он запас.

А зверек заметался, бедный,
По коряжинам у реки.
Видно, думал:
«Убьют, наверно,
Эти грубые мужики».

— Чем зимой-то будешь кормиться?
Ишь ты,
Рыжий какой шустряк!.. —
Кто-то взял зверька в рукавицу
И под вечер принес в барак.

Тосковал он сперва немножко
По родимой тайге тужил.
Мы прозвали зверька Тимошкой,
Так в бараке у нас и жил.

А нарядчик, чудак-детина,
Хохотал, увидав зверька:
— Надо номер ему на спину.
Он ведь тоже у нас — зека!..

Каждый сытым давненько не был,
Но до самых теплых деньков
Мы кормили Тимошу хлебом
Из казенных своих пайков.

А весной, повздыхав о доле,
На делянке под птичий щелк
Отпустили зверька на волю.
В этом мы понимали толк.

РАССВЕТ В БУТУГЫЧАГЕ

В ночную смену на Шайтане,
Где черный камень льдом покрыт,
Из горной штольни мы катали
Отпалом вырванный гранит.

Был штрек наполнен пылью едкой,
И каждый радостно вздыхал,
Когда с груженой вагонеткой
Мы выходили на отвал.

Нас обжигал морозный воздух,
Снежинки стыли на плечах,
И рядом с нами были звезды.
Под нами спал Бутугычаг.

Дремали горы в дымке синей,
К подножьям становясь темней.
Внизу, в глубокой котловине,
Дрожали бусинки огней…

Мы отдыхали очень редко.
За рейсом — рейс, простоев нет.
На двадцать пятой вагонетке
Вставал над сопками рассвет.

Еще прожекторы горели.
Но было видно с высоты,
Как с каждым рейсом розовели
Молочно-белые хребты.

Еще таился мрак в лощинах,
Поселок тенью закрывал,
А на заснеженных вершинах
Рассвет победно бушевал.

Спецовки мокрые твердели,
И холодила руки сталь.
Но мы стояли и глядели
На пламенеющую даль.

Мы знали: чудо грянет скоро,
Однако долго ждать нельзя,
И мы опять входили в гору,
Вагон порожний увозя.

Но каждый знал:
Когда вернется
Из узкой штольни на простор,
Увидит огненное солнце
Над белой цепью снежных гор.

ХУДОЖНИК

Только голые камни,
Поросшие мохом.
Только клочья тумана
На стланике мокром.

Только грязные сопки
За хмарью суровой.
Только низкое серое
Зданье столовой.

А в столовой,
Над грудами мисок порожних,
Колдовал у картины
Голодный художник.

На картине желтели
Луга и покосы.
Над рекой у затона
Стояли березы.

Баламутя кнутами
Зеленую тину,
Пастухи к водопою
Сгоняли скотину…

Я смотрел на картину…
Ресницы смежались.
И деревья, и люди
Ко мне приближались.

И березы худыми
Руками качали,
И коровы мычали,
И люди кричали.

Заскрипели уключины
Над перевозом,
И запахло травою,
Землею, навозом.

КОСТРОЖОГИ
            А. И. Солженицыну

В оцеплении, не смолкая,
Целый день стучат топоры.
А у нас работа другая:
Мы солдатам палим костры.

Стужа — будто Северный полюс.
Аж трещит мороз по лесам.
Мой напарник — пленный японец,
Офицер Кумияма-сан.

Говорят, военный преступник
(Сам по-русски — ни в зуб ногой!).
Кто-то даже хотел пристукнуть
На погрузке его слегой…

Все посты мы обходим за день…
Мы, конечно, с ним не друзья.
Но с напарником надо ладить.
Нам ругаться никак нельзя.

Потому что все же — раб