Ознакомительная версия.
IV
Бежит по борту якорный канат,
И паруса уже вдоль рей лежат;
Легко качается корабль. Народ
Глядит, как опустили быстрый бот,
Сошли в него; всяк на весло налег,
Гребут, и киль врезается в песок;
Приветный крик, и вот на берегу
Рукопожатья в дружеском кругу,
Расспросы, смех и шутки без конца
И скорый пир уже манит сердца!
Толпа растет: весть облетела всех:
Но в оживленный говор, грубый смех
Тревогой нежной женский голос вдруг
Врывается: «Где муж? любимый? друг?
Кто жив, кто мертв? Успех у нас всегда,
Но с милыми мы встретимся когда?
Мы знаем — в бурях, средь опасных дел
Все были храбры, — кто же уцелел?
Пусть поспешат, чтоб успокоить нас
И поцелуем скорбь изгнать из глаз!»
«Где атаман? Мы с рапортом к нему,
И встрече нашей, видно по всему,
Недолгой быть, как вы ни рады нам.
Веди, Жуан, к начальнику, а там,
Покончив, мы попойку заведем
И вам расскажем все и обо всем».
Ползут пираты по уступам скал,
На мыс, где стан дозорной башни встал;
Там заросли, там дикие цветы,
Там свежий ключ, спадая с высоты
Серебряной струею на гранит,
Встречает жизнь и путников поит.
Они ползут… Кто близ пещеры той
Стоит, один, глядя в простор пустой,
Склонясь на меч, задумчив и далек?
Как посох пастуха, всегда клинок
В его руке… «То Конрад! Как всегда
Один. Жуан, скажи, что мы сюда
Пришли. Он видел бриг. Скажи, что есть
У нас безотлагательная весть.
Самим нам страшно, — знаешь, как он лют,
Когда внезапно мысль его спугнут».
Жуан вошел и доложил. Вожак
Все выслушал и властный сделал знак
Приблизиться. Идут. На их привет
Ни слова и сухой кивок в ответ.
«Вам, атаман, письмо: наводчик тот,
Грек, о добыче весть нам подает
Иль об угрозе. Все же мы должны
Еще…» — «Молчать», — прервал он. Смущены,
Попятившись, они стоят; потом
Догадками меняются тайком
И робко ловят атаманский взгляд,
Где прочитать решение хотят.
Но атаман лицо отводит вбок
Укрыть игру волнений и тревог.
Прочел письмо. «Бумаги дай, Жуан.
Гонзальво где?»
«На бриге, атаман».
«Пускай не сходит; вот — снесешь приказ.
Все по местам! Готовьтесь в путь сейчас.
Сам в эту ночь веду я в битву вас».
«Сегодня?»
«Да. Пусть солнце лишь зайдет:
С закатом ветер крепче дуть начнет.
Плащ и кольчугу! Через час — вперед.
Рог не забудь. Пусть вычистят мою
Пистоль, чтобы не выдала в бою:
Там ржавчина скопилась на курке;
Пусть кортик абордажный по руке
Приладят мне: эфес там слишком мал,
Сильней, чем враг, меня он утомлял;
Пусть пушечным сигналом в должный срок
Оповестят, что сборов час истек».
Безропотно они спешат, опять
Морскую ширь готовы рассекать.
Покорны все: сам Конрад их ведет.
И кто судить его приказ дерзнет?
Загадочен и вечно одинок,
Казалось, улыбаться он не мог;
При имени его у храбреца
Бледнели краски смуглого лица;
Он знал искусство власти, что толпой
Всегда владеет, робкой и слепой.
Постиг он приказаний волшебство,
И, с завистью, все слушают его.
Что верностью спаяло их, — реши!
Величье Мысли, магия Души!
Затем успех, которым он умел
Всех ослепить, и обаянье дел
Отчаянных, что слабым он сердцам
Тайком внушал, стяжая славу сам.
Всегда так было, будет так всегда:
Лишь одному плод общего труда!
Закон природы! Но пускай илот
Простит[10] тому, кому достался плод:
О, знай он гнет блистательных цепей,
Он с долей примирился бы своей!
Несхож с героем древности, кто мог
Быть зол, как демон, но красив, как бог,
Нас Конрад бы собой не поразил,
Хоть огненный в ресницах взор таил.
Не Геркулес, но на диво сложен,
Не выделялся крупным ростом он;
Но глаз того, кто лица изучил,
Его в толпе мгновенно б отличил:
Глядящего он удивлял, — но что
Таилось в нем, сказать не мог никто.
Он загорел, но тем бледней чело,
Что в черноту густых кудрей ушло;
Порой, непроизвольно дрогнув, рот
Изобличал таимых дум полет,
Но ровный голос и бесстрастный вид
Скрывают все, что он в себе хранит.
Кто б мог без страха на него смотреть?
Его лицо морщин покрыла сеть,
Как будто он таил в душе своей
Горение неведомых страстей.
Да, это так! Единой вспышкой глаз
Он любопытство пресекал тотчас:
Едва ли кто, коль глянет он в упор,
Мог вынести его пытливый взор.
Заметив, что за ним следят, стремясь
Понять лица и тайн душевных связь,
Он так на любопытного глядел,
Что тот бледнел и глаз поднять не смел.
И что бы выведать в нем удалось?
Он взором сам умел пронзать насквозь
С усмешкой дьявольскою на устах,
Чья ярость скрытая рождает страх;
Когда ж в нем гнев вздымался невзначай,
Вздыхало Милосердие: «Прощай!»
Злых дум извне не ловит взор и слух:
Внутри, внутри змеится злобый дух!
Любовь — ясна, а Злобу, Зависть, Месть
Порой в усмешке можно лишь прочесть,
Дрожанье губ да бледности налет
На строгом лбу — вот все, что выдает
Глубины страсти. Но подметит их
Лишь тот, кто сам невидим для других.
Тогда — хруст пальцев, торопливый шаг,
Полуопущенные веки; знак
Безмолвного терзанья — робкий вздох,
Оглядка: не подкрался ль кто врасплох.
Тогда — душа в любой черте видна,
Кипенье чувств, поднявшихся со дна,
Чтоб не исчезнуть, — мука, жар, озноб,
Лицо в огне, в поту холодном лоб;
И каждый может увидать, какой
Ужасный дан его душе покой!
Гляди, как жжет, вливая в сердце бред,
Воспоминанье ненавистных лет!
Нет, никому не увидать вовек,
Чтоб сам раскрыл все тайны человек!
Но не природа Конраду дала
Вести злодеев, быть орудьем зла;
Он изменился раньше, чем порок
С людьми и небом в бой его вовлек.
Он средь людей тягчайшую из школ
Путь разочарования — прошел;
Для сделок горд и для уступок тверд,
Тем самым он пред ложью был простерт
И беззащитен. Проклял честность он,
А не бесчестных, кем был обольщен.
Не верил он, что лучше люди есть
И что отрадно им добро принесть.
Оттолкнут, оклеветан с юных дней,
Безумно ненавидел он людей.
Священный гнев звучал в нем как призыв
Отмстить немногим, миру отомстив.
Себя он мнил преступником, других
Такими же, каким он был для них,
А лучших — лицемерами, чей грех
Трусливо ими спрятан ото всех.
Он знал их ненависть, но знал и то,
Что не дрожать пред ним не мог никто.
Его — хоть был он дик и одинок
Ни сожалеть, ни презирать не мог
Никто. Страшило имя, странность дел;
Всяк трепетал, но пренебречь не смел:
Червя отбросит всякий, но навряд
Змеи коснется, затаившей яд.
Червь отползет: он повредить не мог;
Она ж издохнет, сплетясь вкруг ног.
Но жало все ж она вонзит свое,
Несчастному не скрыться от нее!
Нет злых вполне. И он в душе таил
Живого чувства уцелевший пыл;
Не раз язвил он страстные сердца
Влюбленного безумца иль юнца,
Теперь же сам свою смирял он кровь,
Где (даже в нем!) жила не страсть — любовь.
Да, то была любовь, и отдана
Была одной, всегда одной она.
Прекрасных пленниц он видал порой,
Но проходил холодный и чужой;
Красавиц много плакало в плену,
Он не увлек в покой свой ни одну.
Да, то была любовь, всегда нежна,
Тверда в соблазнах, в горестях верна,
Все та ж в разлуке и под вихрем бед
И — о, венец! — нетленна в смене лет.
Что крах надежд ему, что боль обид,
Когда она с улыбкою глядит?
Стихал мгновенно ярый гнев при ней,
И стон смолкал, — пусть раны жгли сильней.
Ждал жадно встреч он, твердо ждал разлук,
Стараясь лишь не уделить ей мук.
Та страсть была все та ж, всегда и вновь,
И если есть любовь — то вот любовь.
Ознакомительная версия.
